А потом меня пригласили во французский дом.
Второй раз в гостях у Жаклин Манон я побывала через несколько недель после спаржевого пиршества. Оказавшись в прихожей, я оглядывалась вокруг в попытках сориентироваться. В свой первый визит я не успела как следует разглядеть прихожую, но теперь, из обжигающей жары нырнув в прохладный полумрак прихожей, я подумала, что это пространство предназначено для того, чтобы задержать меня, заставить остановиться и внимательно осмотреться.
Стоя в прихожей с коробочкой с летними ягодами в качестве подарка, я окидывала взглядом помещение. Оно было совсем небольшим, даже, скорее, стесненным, и у меня с порога возникло ощущение, будто я попала в убежище, которое защитит меня от всего, что осталось снаружи. Там не было окон, а маленькая лампа на столике наполняла пространство слабым рассеянным светом. От стен исходил мускусный запах какого-то благовония и витал над паркетным полом. Позже я узнала, что Жаклин жгла эти палочки во всем доме, желая создать для гостей чувственную атмосферу. Но особенно сильно запах был слышен в прихожей, словно хозяйка таким образом хотела познакомить приходящих с душой своего дома, которая, как я осознала со временем, в полной мере отражала ее собственную личность. Знакомство начиналось именно с прихожей.
Подле двери стояла дубовая вешалка и маленькая скамеечка, чтобы можно было присесть и снять обувь. Напротив меня, у дальней стены, располагался античный деревянный шкаф с двумя раздвижными дверями. В нем, как я узнала позднее, хранились фирменные шарфы Жаклин для головы, сотни хлопковых квадратов с различными рисунками, отглаженные и сложенные стопочками. На шкафу стояла ваза с цветами, пластмассовая голова манекена со шляпой-колоколом из 1920-х годов, низко надвинутой на глаза, пепельница из узорчатого стекла и жесткой формы крокодиловая сумочка из 1950-х.
Вместо того чтобы сразу вести в дом, как было в доме моего детства, эта прихожая преграждалась закрытой дверью с большим стеклом, через которое я видела гостиную и слышала, как за дверью заливаются лаем йоркширские терьеры, Коко и Шантильи. Так что прихожая и остальная часть дома были четко отделены друг от друга. Получалась этакая капсула, где мы вдвоем с Жаклин, хозяйка и гостья, стояли в срежиссированном уединении. Организация прихожей заставляла сделать паузу, перевести дух, поприветствовать хозяйку и настроиться на индивидуальность дома, а по сути, ее собственную.
Надо признать, эта прихожая могла принадлежать только Жаклин. Это была ее передняя, замысловатый результат ее самовыражения, который служил не просто промежуточной точкой на пути к гостиной, а местом, возвещающим о том, кто она, где побывала и чем готова поделиться с вами. Пока я находилась в первом помещении ее дома, у меня не зародилось и тени сомнения, что мне предстоит встреча с уникальной личностью, человеком очевидных и специфических вкусов, который предлагает эти дары мне, своей гостье.
Посмотрев налево, я увидела изогнутую лестницу, ведущую на второй этаж. В прихожей оказалось много интересного, поэтому, вместо того чтобы сразу пройти в гостиную, я медлила, внимательно рассматривая каждую мелочь. Я перевела взгляд с лестницы на целую серию гравюр в рамках, висевших на стене на одинаковом расстоянии друг от друга: серые, похожие на призраки фигуры со впалыми щеками взирали на меня примерно с восьми изображений. На стене были и другие картины. Помню портрет Жаклин, сидящей в магазине, выполненный угольным карандашом, и еще несколько рисунков в рамках возле вешалки и лампы, но эти гравюры отличались странной притягательностью, от них было трудно оторвать взгляд. Многие годы спустя Жаклин рассказала, что на них были изображены дети, освобожденные из концентрационных лагерей после Второй мировой войны. В тот момент я полностью погрузилась в созерцание рисунков, хотя и не понимала еще, что в них нашла отражение и собственная жизнь Жаклин – деформация позвоночника от недоедания, беспрестанный страх голода, ночные кошмары и прочие отголоски выпавших на ее долю в детстве страданий. Когда началась война, родители Жаклин оставили ее в католическом монастыре за пределами Мюнхена, посчитав, что там она будет в большей безопасности, нежели во Франции. Девочке было года три или четыре, и во время войны она едва не умерла от голода. Ее первым воспоминанием был черный американский солдат, один из многих американцев в Германии после войны, который прибыл в монастырь с продуктами и одеждой. Он дал ей апельсин. До этого она никогда не видела чернокожего человека. И апельсина.
В тот первый день, стоя в прихожей дома Жаклин, я ничего не знала о подробностях ее жизни. Мы только знакомились друг с другом, и она бы не стала сразу рассказывать о таких вещах. Но все же в определенном смысле эта женщина, как открытая книга, делилась со мной своей жизнью. Гравюры, манекен со шляпой-колоколом, пепельница из узорчатого стекла, массивный деревянный шкаф с любимыми шарфами для головы… Эти предметы определяли ее личность и повествовали историю о том, кем она была или кем, возможно, хотела стать сейчас. Прихожая служила физическим проявлением ее индивидуальности. И к тому же, как я узнала позже, характерной особенностью французского дома.
Хотя прихожую Жаклин можно было считать наглядным пособием по личной истории, хозяйка дома не относилась к тем, кто обнажает душу перед незнакомыми людьми. Как, собственно, и все мы: не доверяем самые сокровенные тайны гостям, собравшимся на званый обед. Мы стараемся создать для них комфортную и приятную атмосферу, а для этого нередко приходится убирать с глаз долой напоминания о печальных событиях. Тем не менее французский дом более личный и более открытый, чем дома, к которым я привыкла.
Сразу вспоминаю дом Штайнеров. В детстве я много времени проводила в этом доме, современном двухэтажном разноуровневом здании с огромным двором. Он находился на нашей улице, только несколько ниже. Штайнеры переехали сюда в тот год, когда мне исполнилось восемь. У них была дочка моего возраста по имени Сара, и вскоре мы сдружились. Я частенько бывала у Сары, оставалась на обед с ее семьей и ночевала по выходным. Я быстро усвоила ритмы и правила ее дома. В культурном плане семья Штайнеров отличалась от моей среднезападной семьи: манеры, акцент, образование, религиозные и семейные устои с головой выдавали в них восточное побережье. Практичность и приземленность выделяли их среди нас, выросших на реке Миссисипи. Но при этом их дом на удивление мало чем отличался от нашего.
Иначе говоря, их дом был американским по самой своей глубинной сути и имел общие характеристики с домами во всех других частях моей родной страны. В доме Штайнеров нельзя было найти никаких свидетельств тому, что в нем жила именно семья Штайнеров и никакая другая. Стоя в их прихожей, я вообще не видела ни единого проявления их личной истории. Вы бы никогда не догадались, что они жили в Мэне, любили Нью-Йорк или имели еврейское происхождение. Вам бы и в голову не пришло, что у семьи имеется собственный бизнес – фотография. На стене вблизи входной двери висел избитый пейзаж, обязательная полка для обуви и большой папоротник. Они, как и большинство американцев, не прибегали к личной истории, чтобы уже с порога представить свою семейную культуру.
Хотя французы пользуются репутацией людей сдержанных и даже холодных, тем не менее, после личного знакомства они вполне открыто себя выражают. Надо отметить, мои друзья-французы столь же теплы и дружелюбны, как и приятели-американцы. Разница кроется в том, как мы, американцы, себя выражаем. Приглашая посторонних к себе домой, мы ведем себя максимально гостеприимно и открыто: устраиваем экскурсию по дому, переводя гостей из комнаты в комнату, и, не стесняясь, приглашаем их в самые интимные помещения. Мы демонстрируем искреннее радушие и гостеприимство, но сами дома зачастую скрывают нашу истинную сущность, будь то история семьи, политические взгляды, религиозные убеждения или нереализованные мечты. Мы зачастую маскируем все, что в действительности определяет нашу личность, типовыми и безликими элементами дизайна. Не выставляем напоказ ничего, что выдавало бы слишком много личной информации или сделало бы нас чересчур уязвимыми. Наши прихожие нередко представляют собой оборонительные сооружения посерьезнее разводного моста.
