Чекина вчера предлагала сговориться с Гаэтано, чтобы он отворил ворота, да Лиза отказалась. Не то чтобы опасалась, что Гаэтано выдаст ее, да если и так, какое такое преступление она совершила? Накопившаяся усталость или что другое было виной, но Гаэтано давно разонравился ей, и порою его угодливая улыбка казалась ей притворной и внушала нечто среднее между страхом и отвращением. А началось все с рассказа Гаэтано о том, как он бедствовал, не мог отыскать работу, ибо все признавали в нем чужеземца, и принужден был продаться за ничтожную плату на галеры, где таких, как он, приковывали цепями к скамьям вместе с закоренелыми преступниками. При этих словах перед Лизою с ужасающей ясностью возникло все, что в ее прошлом связано было со словом «галера». Она вспоминала людей, отдававших жизни свои, лишь бы не быть рабами, и почувствовала, что Гаэтано утратил здесь, на чужбине, те свойства, кои являются главным стержнем души всякого славянина: неудержимое стремление к свободе, невозможность терпеть над собой любое господство. А еще пуще опротивел ей Гаэтано тем, что при воспоминании о галере перед нею вновь всплыло лицо Леха Волгаря, воспламененного победою над Сеид-Гиреем, и все, что последовало потом… Нет, отныне она старалась пореже видеться с Гаэтано и ни за что не хотела пользоваться его помощью в своем авантюрном предприятии!

День обещал быть теплым, если не жарким, но утренний холодок пробирал до костей, и Лизе все-таки пришлось поднять верхнюю юбку и закутаться в нее. При этом она не ощутила ни малейшей неловкости, словно всю жизнь только так и делала.

Несмотря на ранний час, маленькая площадь, на которую наконец выскочила Лиза, была полна народу. Это была рыночная площадь, и Лиза с восторгом нырнула в ее суету и толкотню. Ее давно тянуло побывать на базаре. Но разве княжна Измайлова могла позволить себе такую роскошь?! На этом рынке Лиза могла столкнуться с Хлоей или синьорой Агатой Дито, ни на миг не опасаясь быть узнанной, словно и впрямь перестала быть собою. Теперь она была обыкновенной итальянской девушкой, высокой и статной, кожу которой солнце позолотило вольным и прекрасным загаром. Такою же, как все: одетой, как все, вот только волосы русые.

Лиза сновала туда-сюда, приценивалась, приглядывалась, отвечала на шуточки и смеялась, когда смеялись все; насыщалась осенним пиром природы, отщипывая виноградинку с кисти, съедая ломтик сыра с ножа, отламывая кусочек от лепешки, бросая под ноги рыхлую оранжевую кожуру померанца, брошенного ей с воза какой-то веселою девушкою, останавливаясь послушать мгновенно вспыхнувшую и так же мгновенно погасшую перебранку двух кумушек, восседавших на высоких возах с кукурузною мукою, из-за покупателя, который в конце концов ушел к третьему возу; приостановилась над маленькой чумазой девочкой, которая нянчилась с хромою сорокою, сидя прямо на булыжной мостовой.

Лиза вымыла липкие от фруктового сока руки в бронзовом фонтане прямо посреди площади, глянула в небо да так и ахнула – солнце катилось к полудню! Сколько же часов проходила она по рынку, забыв обо всем на свете?! Надо уходить отсюда, если хочет сегодня увидеть еще хоть что-нибудь. Не задумываясь, метнулась за первый же угол, потом свернула еще раз, пробралась через маленький лабиринт переулков и оказалась на улице, более напоминающей длинный и узкий коридор между высоких каменных стен, которые порою клонились друг к другу, точно хилые старцы.

Тротуары были столь тесны, что прохожие двигались также и по мостовой, но вот по булыжникам застучали колеса экипажа, и все, в их числе и Лиза, бросились врассыпную, прижимаясь к зданиям и заходя в отворенные двери, ибо громоздкая карета едва не задевала боками стен.

Лиза зажмурилась, зажала ладонями уши, силясь уберечься от назойливого скрипа, а когда открыла глаза и опустила руки, увидела, что стоит возле каменной щели, из которой исходит сырой сумрак, рядом, прямо на мостовой, подстелив под себя только кучку тряпья, сидит худая горбоносая старуха, с ног до головы закутанная в рваную, грязную шаль, и торопливо переговаривается с каким-то юношей, низко склонившимся к ней. При этом старуха вертела в костлявых пальцах монетку в одно сольди, как видно, только что от него полученную.

Лиза невольно прислушалась и не сразу поняла, что этот юноша жаловался старухе на свою горькую судьбу. Оказывается, была у него любовница – молодая женщина, ревнивый супруг которой и по сю пору оставался в неведении, что у него «на лбу прорезались зубы»; но вскоре выяснилось, что юный любовник сравнялся с этим остолопом, ибо красотка дурачила их двоих с третьим…

– Вот ведь болван! – ворчала старуха так яростно, что завиток седых волос, выросший из большой родинки на ее морщинистой щеке, колыхался, будто куст под ветром, но тут же начинала слезливо причитать: – Несчастный юноша! С этакой дурой связался, еще и сокрушаешься, что она тебя бросила? Разве она нужна такому красавцу, как ты?! Что у ней? Кроме дырявой юбки, и нет ничего! Воровка она – вот кто!

Выпалив все это одним духом, старуха сунула блестящую монетку в ворох своих лохмотьев, где та бесследно канула, и повернулась к Лизе, мгновенно позабыв прежнего клиента. Сморщенный лик ее, только что озабоченный и даже сердитый, вдруг просиял ласковою беззубою улыбкою, и старуха сладко запела:

– Иди ко мне, моя ласточка! Не плачь, позабудь свою печаль. Старая утешительница подскажет тебе, как выпутаться из беды!

Не дав Лизе опомниться, старуха, бывшая не кем иным, как римской утешительницей, мастерицей своего дела, которая зарабатывала на жизнь тем, что утирала чужие слезы, простонала:

– Бедняжка! – Но тут же сменила тон: – Ты ведь дура. Этакого болвана полюбила, да еще сокрушаешься, что он тебя бросил! Матери у тебя нет, бить тебя некому, вот что. Ты посмотри, какое лицо Бог тебе дал, а ты путаешься с разными оборванцами, у которых и штаны-то все в дырках. А ведь тебе стоит только захотеть, и у твоих ног будут графы и князья… да вот хотя бы – погляди! Чем тебе не поклонник?!

И консолатриче внезапно толкнула Лизу в объятия того самого юноши, которого только что утешала и который еще не ушел, а с видимым удовольствием слушал ее болтовню, не без любопытства озирая при этом Лизу.

– Милуйтесь, голубки! Целуйтесь, воркуйте! – великодушно махнула рукою консолатриче, да вдруг спохватилась: – Эй, красотка! А где мои сольди?

Лиза вздрогнула. Чем же она заплатит старухе? Ох, что сейчас будет… Она незаметно подобрала юбки, собираясь задать стрекача прежде, чем скрюченные пальцы консолатриче снова вцепятся в нее. Если бы только ее не держал так крепко сей неожиданный patito!..

Она испуганно взглянула на него и встретила мягкую улыбку карих глаз.

– Спасибо тебе, консолатриче! – негромко промолвил он, и голос его был мягок и приятен. – Может быть, и впрямь на сей раз повезет нам обоим. А за мою новую подружку я сам заплачу, не бойся. – Сунул старой гадалке монету и, не слушая привычной льстивой благодарности, торопливо зашагал прочь, не выпуская Лизиной руки, так что Лиза принуждена была чуть не бегом следовать за ним.

Они шли и шли, и Лиза, искоса поглядывая на профиль своего спутника, тонкий, словно очерченный солнечным лучом, слышала свои шаги какими-то особенно глухими, словно бы звучащими издалека. Она улавливала их эхо – некий след, остававшийся в воздухе и словно бы уводивший за собою в другую жизнь, в другую судьбу, в другой строй мыслей, и чувств, и даже воспоминаний… И Лиза без запинки выпалила, когда он спросил, как зовут ее:

– Луидзина.

– А меня – Беппо… Джузеппе.

– Зачем ты надела это платье? Ведь сразу видно, что оно совсем не твое! – вдруг сказал Джузеппе.

Лиза так и ахнула. Впрочем, она и сама не знала, что чувствует сейчас: изумление от его проницательности или же обиду, что не нравится ему в этом наряде.

Беппо глядел чуть исподлобья, усмехаясь.