Бабушка моей жены Бетси, которая переехала вместе с нами, терпеть не могла современную мебель. Хорошую старинную и просто старую мы выбросили или подарили соседям еще на старой квартире и, стараясь не отстать от моды пятидесятых годов, купили современную из стружечной плиты, покрытую ядовито-желтым, зеленым и голубым пластиком.

– Накупили фанеры, – презрительно говорила Бетси.

Ей было около восьмидесяти лет. Это была маленькая сухонькая англичанка с удивительно яркими синими глазами. По утрам она регулярно делала гимнастику, обливалась холодной водой, а вечером, попудрившись, отправлялась на концерт в филармонию. У нее был абонемент, и концерты она не пропускала. Зато по воскресеньям ее можно было встретить в толпе при входе на стадион Ленина, где она «стреляла» лишний билетик.

Она знала всех игроков «Зенита» по фамилиям, и я подозреваю, что она во время игры засовывала пальцы в рот и оглушительно свистела. Во всяком случае, возвращаясь домой, она говорила мне:

– Вы не можете себе представить, мой милый, какую штуку зафитилил Левин-Коган этому дырке-вратарю «Динамо».

В молодости Бетси училась в Смольном институте благородных девиц и свободно владела тремя языками. В последние годы она начинала сдавать: что-то путала, забывала, теряла. Помню, как, держа в одной руке золотые часы Павла Буре, по которым она следила за варкой яиц, а в другой – скорлупу, она выбрасывала в помойное ведро часы, а скорлупу бережно возвращала на стол. Как-то мы с моим пятилетним сыном Сашей решили пойти в Зоологический музей. Пройти пешком от Песочной набережной по Петроградской стороне до восхитительной стрелки Васильевского острова, рассказывая по дороге сыну о встречающихся памятниках архитектуры, было для меня большим удовольствием.

– Я пойду с вами, – заявила Бетси, или, как ее сокращенно называл маленький Саша, Беся.

– Елизавета Ивановна, – а таким было ее полное имя, – вы устанете. Путь неблизкий, да и музей большой.

– За меня не беспокойтесь!

И действительно, беспокоился я напрасно. Музей и на самом деле был большим. Мы бродили по нему несколько часов. Наконец после бесконечных залов, наполненных чучелами всевозможных диких животных и представителей пернатого мира, мы добрались до зала, где рядом со скелетами динозавров и ихтиозавров стояло громадное волосатое чучело мамонта. К этому моменту мы уже так устали, что я понял: обратный путь домой мы проделаем на такси.

– Как же, как же, – вдруг сказала Бетси, причем сказала так радостно, как радуются встрече со старым хорошим знакомым. – Такие мамонты до революции бегали у нас по Гатчинскому парку!

Конечно, до революции было все. Конечно, Бетси была достаточно старой дамой. Но не настолько же! Мы с Сашей, который к этому времени уже прочитал несколько книг Аугусты и Буриана о доисторических людях и животных, деликатно промолчали. У выхода из музея мы расстались с Бетси и начали ловить такси, а Бетси пешком пошла на Невский проспект в свое любимое кафе «Лакомка» выпить чашечку крепкого кофе и съесть пирожное.

История эта имела неожиданное продолжение. Вечером того же дня мы были приглашены к дальней родственнице Бетси – тетке Эльзе. Тетке Эльзе было примерно столько же лет, что и Бетси. Они дружили с детства. Пользуясь тем, что Бетси была глуховата, я решил позабавить всех и пересказал забавное высказывание Бетси возле чучела мамонта. Молчавшая до этого момента тетка Эльза вдруг встрепенулась и неожиданно для меня заявила:

– Я очень хорошо помню мамонтов в Гатчинском парке. Их было там штук десять, не меньше. Правда, это было давно – до революции.

Я был посрамлен. А может быть, до революции действительно все было? Даже мамонты.

В те годы пили много. Это было доступно. Водка стоила дешево. Закуски было достаточно. Она была непритязательной: шпроты, картошка, селедка под шубой, салат оливье, вареная колбаса. О том, что бывают разные сорта сыра, мы не задумывались. Сыр в магазине или был, или не был, без названия сорта. Из безалкогольных напитков наиболее распространенным была до невозможности приторная крем-сода.

После того как наш дом заселили, начались новоселья. Телефонов поначалу ни у кого не было, и гости, не зная номеров квартир, звонили в двери, начиная с квартир первого этажа.

Звонок. В дверях стоит знакомый художник с бутылкой в руке. Объятия. Поздравления с новосельем.

– Заходи.

Вообще-то он к Корнеевым на пятый этаж, но остается у нас. Квартира полна неожиданных гостей. Кто-то шел на четвертый к Подляскому, кто-то на третий к Аникушину, но, поскольку мы на первом, все начинается с нас. И так целую неделю. Но мы молодые. Нам все в радость.

Вообще жить в доме, где все знакомые, и хорошо и плохо. Если срочно надо одолжить трешку или немного соли, нет проблем. На каком-то этаже у кого-то через какое-то время и на какое-то время ты получишь то, что тебе надо. Хуже, когда ты усталый идешь через двор домой и несешь бутылку. Через несколько минут у тебя дома полно гостей. Кто-то встретился по пути, кто-то увидел тебя, идущего с бутылкой, из окна. Да. Пили много.

В Русском музее открывалась выставка осетинских художников. С речами, кроме гостей, выступали наш начальник Управления культуры (сейчас это название учреждения звучит, по крайней мере, странно) Арнольд Витоль и я от Ленинградского Союза художников. Это был год, когда в нашем городе впервые создавался Мюзик-холл. Витоль лично отбирал из нескольких сотен хорошеньких претенденток два десятка девушек для кордебалета.

– Сразу же после банкета поедем на просмотр генеральной репетиции, – предложил мне Витоль.

Банкет состоялся в ресторане «Нева» на Невском. За большим столом в отдельном кабинете расположилась внушительная делегация художников Осетии – наверное, весь Союз художников Осетии в полном составе – и мы, два представителя от Ленинграда. Как обычно, было много цветистых тостов. После какой-то рюмки начались клятвы в вечной дружбе двух городов, обещания постоянно ездить друг к другу в гости, устраивать обменные выставки. Еще после пары рюмок Витоль пообещал сразу же после премьеры в Ленинграде отправить Мюзик-холл в Осетию на гастроли. И та и другая сторона прекрасно понимала, что на следующий день после банкета все обещания забудутся.

– Пора уходить, – шепотом сказал Витоль, – опаздываем к началу.

Я поднялся со своего места.

– Нет, подожди, – (все уже были, конечно, на ты) остановил меня глава осетинской делегации, – последний тост за ленинградских художников и главный подарок тебе.

В руках у него появился большой рог литра на полтора, до краев наполненный каким-то напитком.

– За нашу дружбу ты должен выпить все до конца.

Я не могу причислить себя к сильно пьющим, но, с другой стороны, и отказываться от предложенного было как-то неудобно. Кроме того, я мог много выпить, но никогда не напивался до бесчувствия. Может быть, помогал опыт войны, где в воздухоплавательном дивизионе артиллерийского наблюдения нам полагалось по сто граммов спирта на человека, но зимой под Нарвой мы выпивали в два-три раза больше, практически ничем, кроме снега, не закусывая. Да и потом эта практика не прекращалась, только вместо воздухоплавателей моими друзьями стали художники, многие из которых тоже прошли войну.

В нашем доме на Песочной как раз и поселились художники моего поколения и постарше. На плоской крыше корпуса мастерских мы каждое лето устраивали шашлыки, благо среди жильцов дома были крупные специалисты-бакинцы, скульпторы Тимченко, Овсянников и я.

На крыше устанавливался мангал, в ведрах заранее замачивалась в вине баранина. Приходили гости, и начиналось чревоугодие. Шашлык приготавливали так, как его делают в Баку. На вертел нанизывается кусочек мяса, потом помидор, потом перец, потом опять баранина. Я с детства помню аромат шашлыка на узких улицах Старого города, доносящийся из маленьких, покрытых асфальтом внутренних двориков одноэтажных домов.