Анджело с лукавым любопытством следил за старшим братом. С тех пор как Галилео поступил в школу, Анджело перестал его понимать. Брат казался ему каким-то помешанным, говорившим стихами, проводившим ночи напролёт за книгой, когда все добрые люди давным-давно спят. Бывало, отец, неожиданно раздобрившись после получки, давал детям мелкие монетки. Анджело, большой лакомка, сейчас же спускал деньги на сладкие пирожки или конфеты, но Галилео стал особенно скуп с некоторых пор и старательно копил свои деньги.

Анджело начал его презирать…

– Скупой, – говорил он с отвращением, – скряга…

Но каково же было удивление Анджело, когда старший брат принёс раз большой пакет, как потом оказалось, с красками и кистями.

– Ну погоди же! – прошептал завистливо мальчуган, погрозив Галилео украдкой маленьким, но сильным кулаком, – уж я высмотрю!

И он припал лицом к щели двери чулана, за которою скрылся Галилео. Анджело увидел, как рыжая голова Галилео низко согнулась над доской, а рука его стала быстро водить углем, делая смелые наброски. Из-под угля Галилео вышло очертание головы старика. Анджело узнал апостола Петра, которого он видел на стене одной из флорентийских церквей.

Он ушёл от двери в глубоком недоумении…

Каждый день работал кистью Галилео, и каждый день Анджело караулил его у двери. Картина росла, и наконец Анджело увидел оконченный прекрасный образ.

– Так вот куда Галилео девал свои деньги, – медленно проговорил мальчик, – а я и не знал!

И с этих пор он стал с почтением смотреть на Галилео.

Галилео рос, и вместе с ним рос и креп его художественный талант. Скоро Анджело, ходивший теперь вместе с ним в школу, заметил, что встречающиеся им на улице известные художники останавливались и охотно болтали с Галилео о своих картинах, приветливо зазывали его в свои мастерские, и юноша, почти мальчик, давал им с видом знатока советы.

– Да что же это, в самом деле? – недоумевал простодушный Анджело, – этот Галилео настоящий волшебник: и рисует-то он, и играет, и знает наизусть все стихи, и делает разные чудесные игрушки и машины…

Это же недоумение перед разнообразными способностями Галилео давно уже занимало и даже мучило старого Винченцо. Кем же сделаться, в самом деле, мальчику, когда он имел талант ко всему? Ведь торговцу вовсе не нужно играть на лютне, или декламировать Ариосто, или рисовать. Уж не сделать ли из него художника? Э, да что хорошего в этом занятии? Ещё повезёт ли мальчику, угодит ли он вкусу толпы, – а ему уже семнадцать лет, надо подумать и о дальнейшей карьере. Вот занятие медициной – куда вернее и прибыльнее. Не сделаться ли ему доктором? Эта мысль гвоздём засела теперь в голове у Винченцо. Раз он решительно сказал старшему сыну:

– А знаешь, Галилео, как стукнет тебе восемнадцать лет, отправлю я тебя из дому. Не всё же тебе сидеть у материнской юбки.

– Куда, батюшка?

– В Пизу… да, да, лучше всего в Пизу. Там ты родился, маленьким ведь привезли тебя сюда… В Пизе хороший университет, да и близко от Флоренции. Лучше быть тебе, в самом деле, доктором, чем торговцем. Занятие доктора куда прибыльнее!

Галилео не думал возражать; он только удивился. Поездка в Пизу положительно улыбалась ему. Отчего бы ему и не заняться медициной и не сделаться доктором? А главное: он избавится от премудрости синьора Боргини…

И он весело отвечал отцу:

– Хорошо, батюшка, я поеду в Пизу и буду учиться медицине.

И вот Галилео в Пизе. Университет представлялся юному Галилею чем-то бесконечно заманчивым, а жизнь в Пизе привлекала своей новизной. Но скоро Галилею пришлось разочароваться в университете. В таинство медицины не мог проникнуть ни один новичок. Всякий студент сначала должен был прослушать курс философии Аристотеля[2], состоящей из метафизики[3] и математики. В философии в то время царил Аристотель, и учёные слепо подчинялись его взглядам. Никаких рассуждений, никаких новых выводов не терпела тогдашняя наука. Совершенное знание сочинений Аристотеля – вот идеал, к которому стремились тогда все философы. Это слепое следование идеям одного человека возмущало Галилея. Мысль его всегда работала, и на многое он смотрел не так, как последователи Аристотеля. Он привык наблюдать, проверять, а этого-то и не терпели перипатетики, как назывались последователи Аристотеля.

Правда, был в университете один профессор, выделявшийся из среды товарищей, как светлое пятно, – Якопо Маццони. Он следовал учению великого древнегреческого философа Пифагора и его школы и хорошо знал современное ему состояние физики. Галилей стал усердно посещать лекции Маццони, и здесь у него пробудился интерес к математике, к той самой науке, которую отец его считал роскошью, доступной только богатым. Но Маццони не мог вполне удовлетворить любознательного юношу. К тому же Маццони боялся открыто высказывать свои взгляды, которые шли вразрез с общепринятыми мнениями…

Раз как-то в университете был философский диспут[4]. Один за другим выходили из аудитории разгорячённые спором профессора. Из-за них, как бомба, вылетел в коридор Галилей. Лицо его было красно; жилы налились на лбу; чёрные глаза горели от негодования.

– Я не сумасшедший! – кричал он запальчиво. – Если говорить прямо, смело возражать, проверять и взвешивать было бы сумасшествием – тогда не существовало бы истины!

В коридоре ему загородил дорогу Якопо Маццони.

– Я не могу возражать, – проговорил, задыхаясь, Галилей, – когда я рассуждаю, мне говорят, что я святотатствую!

Маццони виновато улыбнулся. На него смотрели насмешливые глаза товарищей-профессоров.

– Видите ли что, мой молодой друг… – проговорил он с мягкой снисходительностью, – я не назову ваши суждения преступными, но… нельзя быть таким резким, а главное… надо поучиться, больше поучиться…

И он торопливо прошёл мимо, точно боялся, что его заподозрят в ереси совместно с Галилеем.

Юноша простоял несколько минут неподвижно, как окаменелый, потом провёл рукой по густым волосам и с подавленным стоном выбежал из университета.

Как безумный бежал он по улице, не разбирая дороги, пока не очутился на берегу реки. Это была та же знакомая Арно. Её седые волны, как и в дни далёкого детства, рокочут и плещут о берег, точно баюкают бедную исстрадавшуюся душу…

Галилей в изнеможении опустился на прибрежный камень.

– И Маццони с ними… – прошептал он горько, – и Маццони против меня!

Думы унесли его далеко, в родной дом, во Флоренцию. Он вспомнил сцену перед отъездом из Флоренции, когда мать с детским простодушием принесла засаленный кошелёк, в котором копила гроши долгие годы, и гордо высыпала их на стол.

– А что, отец, – сказала она, – вот и я помогу нашему мальчику. Собираешь по зёрнышку, а смотришь – вышла целая мерка!

И отец с довольным видом прибавил к деньгам жены свои жалкие сбережения. Они оба отдавали последнее, они ограбили себя, всю семью, чтобы поднять на ноги старшего сына. Это была громадная жертва…

Горькая складка искривила губы Галилея. Он мрачно посмотрел на реку. От неё поднималась и ползла густая пелена белого тумана.

– Жертвы! – прошептал Галилей, – всюду жертвы! Почему брат мой будет менее образован, чем я? Нет, баста. Ещё несколько дней – и я брошу всё и уйду во Флоренцию. Я готов быть лучше простым ремесленником, чем лжецом…

Он внезапно вспомнил о синьоре Остимусе Ричи, знаменитом математике, который был приятелем его отца. Синьор Ричи состоял преподавателем пажей у великого герцога Тосканского Фердинанда I Медичи и в это время года всегда жил с двором в Пизе. Иногда Галилей заходил к синьору Ричи и теперь почему-то вспомнил о нём. И ему захотелось потолковать с учёным о своих сомнениях.