– Крис, вот поверишь ли? одним из моих мотивов было… ну, чтобы избавить всех вас от горечи утраты. Извини за стиль. – Сознаю всю фальшь сказанного. И тут же, без паузы, – Пусть понимаю, конечно, вы как-нибудь справитесь. Я верю в вас.

У него потекли слезы. Это ж моя всегдашняя, дежурная острота, всякий раз повторяю ее, когда начинаю говорить о предстоящем моем «уходе». Только сам я сейчас ничегошеньки не чувствую, пусть и говорю со всегдашней своей интонацией, с «теплотой в голосе». Значит, опять же, я лгу, имитирую?

– Крис! На самом деле я сейчас ни живое, ни мертвое, что изо всех сил пытается прикинуться живым. Но я буду живым. Постараюсь.

– Я понимаю тебя, – он заставил себя сказать, – папа.

       Полгода уже прошло после трансформации. Но профессор Робинс считает, что процесс адаптации еще не завершен. И нас по-прежнему держат на вилле, считает, что мы пока еще не готовы к встрече с реальностью. Ну, или реальность еще не готова к встрече с нами. Скорее всего, это профессор так льстит нам, пытаясь подсластить пилюлю. И мы уже начинаем подозревать, что нас не выпускают в жизнь по какой-то иной причине.

«Мы» – это Мелисса Стоун, Патрик Браун, Софи Льюис и, собственно, я. Все мы, как оказалось, прошли трансформацию одновременно, и нас поместили на эту виллу (она по другую сторону парка, что примыкает к клинике Петерсона, парк разделен забором) в надежде, что в группе наша адаптация пройдет успешнее. Но опять же, в этом мягком, но не зависящем от нашей воли объединении нас в «команду» мы стали подозревать и какие-то другие цели.

      Мелисса выбрала себя женщиной средних лет, что в этом своем возрасте интереснее себе самой в юности, во всяком случае, «глубже, свободнее и личностнее», также добавила себе «немного спортивности». Софи потребовала двадцатичетырехлетнее тело, топовое. Причем, это вовсе и не она в молодости, а с обложки журнала. Но чтобы все-таки была одухотворенность. Только в меру. Патрик ж остался самим собой, то есть сто восьмидесятилетним.

Сейчас мы за столиком на веранде, пьем свой утренний кофе.

– Не находите, что мы здесь уже засиделись? – Софи теперь каждое утро об этом. – Что-то профессор Робинс начинает меня разочаровывать.

– Знаешь ли, милочка, – тут же парирует Мелисса, – он же обещал тебе, что этот парк не исчезнет, ну, и вот – не исчез. Пожалуйста, весна, первые птички, первые завязи. Наслаждайся.

– Послушай, Мелисса, – взвивается Софи, – почему ты все время говоришь со мной как с какой-то молоденькой дурочкой?

Мелисса, выдержав паузу:

– Ты так свежа, трепетна, первозданна, будто только что вышла из пены, из раскрывшегося бутона какого-нибудь цветка – ты не знаешь еще ни этой тленной жизни, ни законов земного бытия, ни мужского прикосновения, – видя реакцию Софи, – это я помогаю тебе адаптироваться. Нет, конечно, ты можешь еще все изменить. Насколько я помню условия контракта – пока идет адаптация, мы вправе поменять себе тело. Так что, смотри, может, выберешь себе что-нибудь более-менее адекватное.

– Ты мне просто завидуешь! – понимая, что сморозила глупость. – Да! Я согласилась на вечность, но не вечно же торчать возле этого сраного парка!

– Мы все просто еще не привыкли, – говорит Патрик, – у нас впереди тысяча лет, потом, как обещано, вечность, а мы всё еще понимаем эти полгода так, будто живем обычное время жизни. Но это скоро пройдет. Наши часы перестроятся.

– Вот этого я и боюсь, – перебиваю я. – Всё, чем мы дорожили, всё, что любили, – обладало смыслом как конечное, ограниченное во времени – может исчезнуть оборваться, кануть. А теперь? Если теперь всё это будет всегда?! Не станет ли наша вечность некой машиной опустошения, ничтожения смыслов того, что мы любим? Вечность как способ транжирить время, да и самого себя?

– Если то, что мы любим, – теперь навсегда, – пытается Патрик, – есть надежда на то, что ценности и смысл их как временных, хрупких уступят место их смыслу как вечных. Разве плохо придать им вечность? Сделать надвременными. Но вряд ли так уж много из того, что дорого нам, останется с нами… Может, уже не осталось, – улыбается Патрик. – А так что? – Ты переживешь этот парк. Переживешь то, что будет потом вместо парка. Будет ли в этом смысл? Хочется верить, что да.

– Наша Софи развила такую активность в соцсетях, завербовала себе кучу ухажеров со всего света и в Марсианских колониях, кажется, – Мелисса демонстративно игнорирует нашу с Патриком тему, – а вдруг они все потеряют способность эрегировать и эйякулировать, пока стрелка на новых часах Софи сдвинется на одно деление? – Мелисса игнорирует нашу с Патриком интонацию.

– Ну, и не смешно. – Софи искала поддержки у Патрика и у меня. Не найдя ее, выпалила:

– Между прочим, Мелисса, я на полвека старше тебя. – У нее получилось зло и по-детски.

– Дамы, может не стоит… – это мне уже стыдно за мой недружественный по отношению к Софи нейтралитет.

– Я просто попыталась назвать вещи своими именами, – деланная невозмутимость Мелиссы, – почему бы и нет? Так, для разнообразия.

– Ты ничем не лучше меня, – Софи налила себе еще кофе.

Мне вдруг вспомнилось как полгода назад Мелисса вскрыла себе вены (не сообразила, что их у нас на самом-то деле нет). Так и не сказала почему. Ей показалось, что неживое в ней побеждает, начинает подчинять живое? Или же тут другое что-то, совсем другое.

– Что, Рони, – кивает мне Патрик, – пойдешь к себе читать? Небось за эти полгода прочел больше гораздо, чем при жизни?

– Штраф! – вскричали все мы. – Штраф! – мы пытались быть добродушными.

Он нарушил – сейчас у нас тоже жизнь, продолжение жизни. (Мы все нарушаем то и дело.)

– Ах, да. Да, да. – Патрик смущается, усмехается над своей рассеянностью. Прижимая руки к сердцу:

– Извините.

– Действительно, больше, – отвечаю я, – «сверхспособности» теперь позволяют, но, понимаете, – я обращаюсь, ловлю себя на том, что обращаюсь в первую очередь к Мелиссе, не к Патрику, – я же всегда претендовал не на знание даже – на осмысление… ну, и на поиск истины. И мне не удалось. Вечность мне ничего не добавила здесь. Во всяком случае, пока. – Все же заставил себя сказать:

– Мне больно. Если честно, то больно. И очень жаль… Пусть до трансформации, я и не исключал, что выйдет так. Или мне лишь казалось, что я «не исключаю»? Я был уставший… от хода жизни? от самого себя? Но не устоял перед соблазном не умирать. – Далее попытка самоиронии:

– Значит, вечность, которой меня осчастливили, оказалась довольно комичной.

– Рони, может, откажешься? – Софи вложила в интонацию столько сарказма, сколько только смогла. Что же, она права. И «претензии» у меня к вечности, но не к жизни. Эта нынешняя моя жизнь – дар, неожиданный, милосердный и вряд ли заслуженный.

– Вечность это всё же не панацея, – улыбка Патрика.

– Это то, к чему мы вроде как пробивались, зная заранее, что не дотянемся, о чем тосковали, не могли не тосковать, – перебиваю я, – а нам вдруг дали, пожалуйста. И не как метафору, а буквально.

– Ощущение такое, – говорит Мелисса, – что нам дали так, подержать. И только, – усмехнулась, – подержаться за.

– Ну и пускай, – я недослушал ее, – хорошо, что есть. Хорошо, что жизнь. – Я сбиваюсь.

– А-а! – вцепляется в меня Софи, – Значит, все же обойдешься без истины! – И уже ко всем, – Зачем истина, если нам вдруг дадена вечность?

– Ты искал истину, – улыбается мне Патрик, – ту последнюю, будь она истина Бытия, Ничто или еще как?

– В этой моей претензии была какая-то нечистота, как я теперь понимаю.

– Подозревал эту истину,– продолжает Патрик, – пусть она так и осталась не раскрытой, не выхваченной. Домогался до изъяна, до какой-то «неправоты» Бытия! И всё это в пользу?

– Мне казалось, за ради глубины, опять же последней, недостижимой, завораживающей, пусть если даже и беспощадной к нам.