Но тогда я не знала нужных слов, не могла объяснить все это Эдит, и так как она не разрешила мне использовать Кэт как ширму, которой Кэт и была, я собралась с духом и взглянула в лицо тому, от чего невозможно было больше отворачиваться.

– Мама и папа умерли. – Я постаралась выговорить эти слова буднично, пробуя их тяжесть.

Эдит взяла меня за руки и склонила голову; она кивнула, и слезы капнули на меня.

– Черные люди перерезали им горло, – добавила я.

Эдит отвела глаза, они были красными – такими же красными, как нос, из которого непривлекательно текло. Она вытащила из кармана смятую мокрую салфетку и попыталась высморкаться.

– Господи. Кто тебе это сказал?

– Полицейский, – ответила я.

– Боже мой. Прости, Робс. Я не хотела, чтобы ты узнала об этом вот так. Что еще он сказал?

– Что “Патрульные машины” не настоящие.

Эдит скривилась. Она знала, как я люблю эту программу, я заставляла Эдит слушать ее каждый раз, когда тетка приезжала в гости в выходные.

– Мэйбл тоже убили?

– Нет, – сказала Эдит. – Она где-то здесь, надо ее найти.

Как я потом узнала, Эдит планировала в этот день улететь в Китай больше чем на две недели. Вирулентный желудочный вирус, по поводу которого она звонила моей матери, отправил ее на больничный, и авиалинии заменили ее на рейсе. Я старалась не думать, что было бы, не сумей полицейские связаться с Эдит тем утром и как долго они продержали бы меня в участке. И что полицейские сделали бы с Мэйбл.

Эдит открыла сумочку и вытащила упаковку пастельного цвета салфеток. Выдернув несколько, она попыталась вручить одну салфетку мне. Я помотала головой. Эдит посмотрела сначала на салфетку, потом на меня. Казалось, она видит меня – видит по-настоящему – в первый раз с тех пор, как пришла сюда.

– Робс, я знаю, что сегодня ужасная ночь, ты, наверное, напугана до потери сознания, но я уже здесь. Тебе не нужно больше быть сильной.

Сочувствие Эдит попало прямо в узелок печали, который все рос у меня в горле, пока не вырос в опухоль настолько большую, что стало трудно глотать. Адреналин иссяк, вместе с ним рассеялся шок, оставив после себя чувство пустоты. Мои родители действительно мертвы. Не было никакой путаницы, не было дурных шуток. Эта мысль заткнула мне трахею, не давая дышать. Глаза обожгло слезами, я ждала облегчения, которое они принесут, но со слезами пришло воспоминание о словах полицейского.

– Эдит?

– Что, заяц?

– Это правда, что мама и папа на небе, что они присматривают за мной и всегда будут со мной?

Эдит пару секунд молчала, и я видела, что она обдумывает ответ. Потом она кивнула:

– Да. Правда.

Родители сейчас смотрят на меня. Они меня видят так же, как видели всегда. А потом мне пришла в голову одна встревожившая меня мысль. Спрятаться теперь негде.

Раньше, если я не могла удержаться от слез, я убегала к себе в комнату – там я могла плакать так, чтобы мать меня не увидела. Теперь я лишилась такой возможности. Теперь мама смотрит на меня постоянно, я не могу больше быть плаксой. В первый раз я позавидовала невидимости Кэт.

Эдит внимательно посмотрела на меня, чтобы понять, не понадобится ли мне все-таки салфетка, но я не пролила ни слезинки.

– Хочу к Мэйбл, – сказала я.

Эдит кивнула.

– Значит, надо привести Мэйбл к тебе.

Через час Мэйбл впихнули в приемную зону – Эдит пригрозила капитану участка, что свяжется с “Рэнд дейли мейл” и расскажет, как полицейские обошлись со мной. У нас не было времени смотреть, что там у Мэйбл с лицом, – мы бросились на улицу, морщась от резкого зимнего солнца. Когда мы убрались достаточно далеко, чтобы почувствовать себя в безопасности, Эдит замедлила шаг и повернула к стоянке. Мы обе посмотрели наконец на Мэйбл, и я открыла рот. Она выглядела куда хуже, чем ночью.

Правый глаз у Мэйбл заплыл и отливал бы густо-лиловым, будь ее кожа белой. Нос покрывала корка засохшей крови, разбитые губы вспухли. Но больше всего меня поразил вид ее волос – их я никогда раньше не видела, так как их всегда покрывал туго намотанный doek. Волосы были заплетены в тугие косички, но несколько прядей выбились и торчали.

Эдит уронила сигарету, которую готовилась закурить, и потянулась к лицу Мэйбл, но та вздрогнула и попятилась. Взгляд единственного действующего глаза, налитого кровью, метался по парковке.

– О господи, Мэйбл, что с тобой?

Мэйбл не слушала. Она повернулась к своим – ее, кажется, подбодрило то, сколько чернокожих толпится на стоянке.

– Мэйбл, я отвезу тебя в больницу. Надо показать тебя врачу.

Мэйбл помотала головой и сморщилась. Движение причинило ей боль.

– Ты ранена. Не знаю, что эти сволочи с тобой делали, но тебе нужна медицинская помощь.

– Нет, – проскрежетала Мэйбл. – Нет.

Эдит в отчаянии всплеснула руками.

– И что ты собираешься делать?

– Вернусь домой. В бантустан.

– Какой?

– Кваква.

Мне всегда нравились взрывные щелчки языка сото. Некоторые слова Мэйбл звучали так, будто пробка вылетала из бутылки шампанского, и хотя я часто пыталась подражать ей, мой язык был ленив и непокорен. Но сейчас слово, произнесенное на сото, не отозвалось во мне приятной щекоткой – только ужасом, которому нет названия.

– Это же очень далеко, а ты в таком состоянии… – Эдит собиралась продолжить препирательства, но замолчала, осознав, что без толку. Мэйбл приняла решение, и ничто ее не остановит.

Прежде чем кто-нибудь успел произнести еще что-то, я шагнула к Мэйбл и обняла ее. Обхватила за талию, ожидая, что Мэйбл притянет меня к своему могучему, утешительному теплу, но она отстранилась. Удивленная, я подняла на нее глаза. По отсутствующему выражению на лице Мэйбл я поняла, что за те долгие одинокие часы, пока ночь перетекала в день, между нами что-то изменилось.

Мэйбл всегда знала, как унять мою боль, а такой боли, как в эти минуты, я не испытывала за всю свою жизнь. Каждый раз, воображая своих родителей с перерезанным горлом, представляя, как кровь фонтаном брызжет из ран, я тоже хотела умереть. А если я не могла умереть, то единственным человеком, который мог бы утишить мое горе, была Мэйбл.

Я рванулась к ней, она не успела отступить, и я покрепче прижалась к ее животу. Я вдохнула знакомые, успокоительные запахи – вазелин, табак, мыло и лук, – но были и другие запахи, новые, и они перекрывали старые, – отвратительный резкий налет страха и пота. Мэйбл попыталась разомкнуть мои руки, но я вцепилась в нее еще крепче. Мне надо было, чтобы она позаботилась о моих ранах. Мне надо было, чтобы она поцеловала их – и все бы прошло.

Вместо этого Мэйбл резко схватила меня за запястья, скрутив кожу, и от боли я разжала пальцы. Впервые Мэйбл причинила мне боль. В несколько секунд она освободилась от меня и теперь затравленно озиралась, ища, куда сбежать.

– Мэйбл! – Я понимала, что сейчас произойдет. – Мэйбл, пожалуйста, не уходи.

Она отвернулась и смотрела в другом направлении, изучая толпу.

– Мэйбл! – Ее имя словно утрамбовало собравшееся у меня в горле отчаяние, и я с трудом сдержала слезы. – Пожалуйста, не бросай меня.

Эдит потянула меня к себе, но я вырвалась.

Когда Мэйбл отвернулась, я сделала еще одну отчаянную попытку удержать ее.

– Я люблю тебя, Мэйбл. Пожалуйста. Я не могу без тебя.

Мэйбл, не оглядываясь, зашагала к толпе, внезапно рассыпавшейся в разные стороны: на стоянку завернул полицейский фургон. В мгновение ока Мэйбл растворилась среди соплеменников, закрывших ее со всех сторон, втянувших ее в себя. Я беспомощно смотрела, как и Мэйбл исчезает из моей жизни.

17 июня 1976 года

Йовилль, Йоханнесбург, Южная Африка

Эдит жила на одиннадцатом этаже высотки в центре Йовилля, пригорода Йоханнесбурга, и хотя здание было старым и облезлым, в нем ощущалось какое-то неброское благородство. Побитая временем, но гордая, высотка стояла, словно матриарх, и смотрела сверху вниз на многоквартирные дома помоложе, как смотрела на выходящих и входящих в ее двери обитателей района. Здание, которое кто-то, жестоко тосковавший по величию, назвал “Коралловый особняк”, соседствовало с густым лиственным парком с одной стороны и небольшим гастрономом – с другой.