Ходил он неспешно переставляя ноги, немало прошедшие по дорогам и бездорожью. Наверное, они побаливали, как у всех фронтовиков. Приезжая на работу, учитель переобувался в крепкие, но много повидавшие рабочие ботинки. Запомнилось, что в какой-то период на одном его ботинке был шнурок, на другом – тонкая проволока в тёмной цветной оболочке.

Вспоминаю его натруженные руки русского мужика. От человека, обладавшего такими руками, веяло крепостью и надёжностью, силой и уверенностью. На загрубевших пальцах правой руки, между указательным и средним, был коричневый, въевшийся в кожу и потемневший от времени никотинный налёт от выкуренных без мундштука сигарет «Прима». Он много курил. Со стороны его курение виделось только ему понятным ритуалом. Зажигая спичку, смотрел на неё некоторое время, затем как бы спохватившись, быстро подносил к сигарете. Прикуривал, прищурив один лаз, потом взмахивал пару раз рукой, чтобы потушить пламя. Огарок спички запихивал с тыльной стороны коробка, тем самым окончательно гася её. Ни мусора, ни пожара при таком гашении.

Руки никогда не находились в состоянии покоя Они всё время что-то пилили, строгали, клеили Казалось, что они живут своей самостоятельной жизнью.

Завершали портрет нашего любимого учителя два предмета, без которых мы не могли представить его – это столярный фартук и ситцевая кепка Оба в некоторых местах вымазаны клеем.

На работу он приезжал на видавшем виды, но выглядевшем неплохо, мотоцикле, поскольку жил довольно далеко от школы, в районе больницы как мы говорили, «в Заречке». Ходил слух, что Любомир Семёнович привёз этот мотоцикл с войны в качестве трофея. И мы, мальчишки, каждый раз рассматривая его на улице, искали, куда крепился пулемёт, где следы от пуль и осколков. Мы неволь но сравнивали трофей с теми немецким мотоциклами, что видели в нашем РДК.

Вспоминаю тёплые рассказы учителя об армии Позже, уже повзрослев, я осознал, что, рассказывая свои мирные армейские истории, он подготавливал нашу психику к службе. Не надо бояться армии – главный мотив всех армейских рассказов Любомира Семёновича.

Долгожданный всеми звонок с очередного урока подал свой заливистый голосок. Кто-то рванул в школьную столовую, а кое-кто – в коридор и сразу в раздевалку. Она была в переходе между нижним и средним корпусами. Наши пальто и куртки висели там гроздьями по несколько штук на одном крючке. Обычно, порывшись и найдя свою куртку, мы доставали из рукава шапку и выбегали на улицу. Но это было только в холода. Если дни были уже тёплые, то выскакивали вообще без шапок. А что, бежать было недалеко. Дорогу переходили, посмотрев по сторонам, нет ли машин. Впереди – спортивная площадка, т. е. футбольное поле. Обогнув интернат, устремлялись в проулок налево и в здание, где у нас проходили уроки труда.

Справедливости ради следует сказать, что в мою ученическую бытность они были там один или полтора года. Позже их перенесли в правое крыло интерната, где уроки проходили до конца жизни Любомира Семёновича.

Почти всегда он встречал нас словами:

– Парни, а вы что так рано прибежали, ведь ещё вся перемена впереди?

– Сказку хотим послушать, – чуть ли не хором отвечали мы.

– Нет, нет, нет. Только в строго отведённое время, а именно – на перемене после первого урока, – отвечал учитель.

Первый урок пролетал очень быстро. И вот раздавался до боли знакомый звон. Это Любомир Семёнович проводил стамеской по зубьям циркулярной пилы. Первая половина сдвоенного урока окончена. Мы, кто на верстаке, кто-то на табуретке, садились кружком вокруг учительского стола. Наш рассказчик, помедлив и прищурившись, спрашивал:

– Ну что? На чём я в прошлый раз остановился?

– Вы обещали начать новую сказку, – сообщали мы.

Оперев одну руку о край стола, посмотрев на нас, он загадочно говорил:

– Ну, тогда слушайте, друзья мои верные и не терпеливые.

Николай Верещагин

На пересыльном пункте в военных билетах нам делали отметки с датой начала службы. Вечером на автобусах довезли до железнодорожного вокзала, а там разместили по вагонам. Так, уже в поезде, началось наше официальное служение Отечеству. Со всех новобранцев сразу собрали деньги на возмещение предполагаемых затрат железной дороги: разбитые оконные и дверные стёкла, зеркала, ломанные унитазы, исчезнувшие стаканы. Начитали немало, но обещали вернуть деньги при высадке, если всё окажется в целости.

Беззаботная толпа соскакивала с подножек, не дожидаясь полной остановки поезда. Очень спешили пополнить запасы жидкости, расслабляющей тело и разум. Чтобы не отстать от поезда, приходилось бежать, и не близко. Оказывается, узнав о приближении эшелона с новобранцами, продавцы магазинов и ларьков навешивали на свои заведения внушительного вида замки и разбегались.

Сопровождающие нас офицеры и сержанты срочной службы, чтобы избежать пьяных разборок необычных пассажиров, дежурили у входов в вагоны. Спиртное вносить в поезд запрещалось. Но пока одни отвлекали блюстителей армейской дисциплины, другие пролазили с запретным грузом под вагонами и передавали трофеи магазинных «набегов» через раскрытые окна. Были и курьёзы.

На одной из станций, сбегав «за тридевять земель», запыхавшиеся новобранцы подбежали к тамбуру своего вагона в тот момент, когда поезд уже набирал ход. Кто-то в вагоне сорвал стоп-кран остановив эшелон. С площадки к портфелю потянулась рука. Разгорячённая бегом доверчивая молодёжь, не имеющая горького опыта, подала то что для парней в те дни было равноценно сокровищу. Из остановившегося поезда на шпалы вышли сопровождающие. Выходы из остальных вагонов проводники успели закрыть до торможения Во всех вагонных окнах виднелись по несколько пар любопытных глаз, ожидающих развязки экстренной остановки.

Бутылки из портфеля доставались офицером одна за другой и… с грохотом разбивались о рельсы. После уничтожения второй нераспечатанной поллитровки раздалась протяжная, будто стон неодобрительная фраза негодования: «У-у-у, га-а-ды!». С каждой следующей разбитой бутылкой многоголосие негодования росло и крепло. Чтобы ещё больше не разозлить толпу, а она могла бы на броситься на погромщиков, оставшийся груз сопровождающие внесли в вагон для собственного потребления. Это было воспринято парнями более достойным поступком, чем уже совершённый акт «вандализма». Некоторые тогда впервые познали, что в армии «тот прав, у кого больше прав». Нет, не какие-нибудь алкоголики, а обыкновенные ребята ехали в том поезде. Пили про запас. Впереди всех ожидал «сезон спиртной засухи» продолжительностью в два года.

В поезде мы ехали в гражданской одежде. В Спасске-Дальнем, после помывки в армейской бане, новобранцы друг за другом проходили вдоль длинного стола-стеллажа. Там несколько прапорщиков лишь бросив на парня взгляд, подавали форменную одежду. Спрашивали только размер обуви Всё остальное всем пришлось впору без лишних вопросов. А вот Саше Громову, гиганту из Сорска сапог по размеру не нашлось. При росте два метра и три сантиметра обувь у него сорок девятого размера. Переглянулись мастера по переодеванию новобранцев, засуетились. Один из прапорщиков даже отошёл и позвонил куда-то. Оказалось, что и на складах самые большие сапоги только сорок шестого размера.

В строю Громов выглядел экзотично: всё форменное, а на ногах тапочки, в которых он ехал в поезде. Сопровождающий тут же сообщил о «переростке» в воинскую часть, куда попал наш Саша. В учебной роте за два дня до принятия присяги появился ещё незнакомый нам ротный старшина в звании прапорщика. Он прервал занятия по изучению уставов и объявил общее построение.

– Рядовой Громов, выйти из строя, – скомандовал приезжий.