Крутят.
Любопытно… что вчера случилось? Спросить напрямую? Не расскажет… и личное это? Или же дела касается?
– Да разве ж мне сказал он? Нет… я сразу заявил, что не стану связываться… ни за какие деньги не стану. Голова дороже, – немного нервозно произнес Понятковский. – Я думал… боялся… что он станет уговаривать… угрожать… а он… он лишь визитную карточку оставил…
– Какую?
Себастьян подобрался.
– Не свою… купца познаньского, который… сказал, что мы с ним найдем общий язык… и что я могу лично убедиться, что… – Понятковский рванул узел. – Я эту карточку сжег.
– Плохо, – сказала Катарина.
И Себастьян был с нею согласен.
– Очень плохо…
– Но… – Понятковский облизнул губы. – Я запомнил фамилию и… и мне случалось встречать этого человека… он… он пытался пристроить свой товар сюда. Явился неделей после…
Интересно.
Совсем интересно.
– И что за товар? – Себастьян уже знал ответ. Более того, пожалуй, он мог бы и имя назвать, не сразу, но… не так уж много купцов торгует с Хольмом. А грузы оформлялись официально, и потому достаточно лишь поднять бумаги.
– Так… – Понятковский поправил очочки и, послюнявив палец, провел по бровям, возвращая им прежнюю ухоженность. – Гробы же… но качества преотвратного. Хотя… все равно их берут.
Это он произнес с немалым неодобрением.
– Думают, что если из Познаньска, то лучше наших. А наши гробы, чтоб вы знали, самые лучшие во всем Хольме…
Глава 2
Не всякий гранит науки одинаково полезен для желудка.
Размышления некоего студиозуса.
Панна Гуржакова разглядывала жениха через лорнет. Не то, чтобы со зрением у нее проблемы были, отнюдь, но по собственной убежденности лорнет придавал ей солидности.
– Вы прелестны, – промолвил жених, прикладываясь к ручке Гражины. И та зарделась, что маков цвет, пролепетала нечто неразборчивое, но ручку, что характерно, не забрала.
Хороший признак.
Панна Гуржакова отвернулась, скрывая торжествующую улыбку. Получилось! А ведь дочь, вот упертое создание, в кого только пошла? – наотрез отказывалась знакомиться со сродственником панны Белялинской. Заявила, мол, сама себе найдет жениха.
– Милые дети, правда? – ласково поинтересовалась панна Белялинска, поправляючи складочки нового платья из алого бархату. И надо сказать, пусть и яркий колер был – сама панна Гуржакова в жизни б не решилась одеть такой – но платье старой подруге шло несказанно.
Да и сама она… помолодела будто бы.
Посветлела.
– Они будто созданы друг для друга, – пропела панна Белялинска и смахнула накатившую на глаза слезу батистовым платочком.
С монограммою.
– Да, Гражинке он глянулся, – степенно ответила панна Гуржакова, – но не след торопить события…
По личику панны Белялинской скользнула тень. И на мгновенье показалось, что личико это, набеленое, напудренное, уродливо.
– А разве кто торопит? Впрочем, дело, конечно, ваше, но… сговориться следует, потому как уедет он и что тогда?
– Куда уедет? – тревога кольнула материнское сердце.
Как это уедет?
Зачем?
– Так ведь он в столице живет, – развела руками панна Белялинска. – И к нам погостить прибыл. На пару недель, а потом дела… сами понимаете, хозяйство без присмотра оставить никак неможно. Мигом все разворуют.
Этот аргумент был панне Гуржаковой более чем понятен. Оно и вправду, чуть ослабь руку хозяйскую, отверни глаз и люд подневольный сразу же расслабляется. А при расслаблении лезут ему в голову мысли всякого зловредного свойства.
– Я, конечно, не настаиваю, – панна Белялинска подняла кофейничек, подержала на ладони и поставила на стол, точно передумала на гостей этаких неблагодарных кофе изводить. – Но все же, как лицо заинтересованное настоятельно рекомендовала бы вам не медлить. Посмотрите на дочь… она расцвела, похорошела…
Гражинка и вправду поутратила обычную свою дебеловатость.
И смеялась.
И чегой-то там лепетала, всяко понятно, глупое, но паренек слушал превнимательно. И ручку не отпускал.
– Так… предложения еще не сделал, – сказала панна Гуржаковая, у которой этакая картина душевного единства дочери и жениха ейного, вызывала отчего-то не умиление, но глухую тревогу.
А предчувствиям своим она доверяла.
– Поверьте, за этим дело не станет…
– От как не станет, так и… – она вздохнула и с некоторой поспешностью, которая хозяйке определенно пришлась не по нраву, сменила тему. – Слыхали? В городе упырь завелся.
– Неужели?
Панна Белялинска с немалым трудом удержалась, чтобы не разбить кофейник о покатый лоб подруги. Вот же… чего ей, спрашивается, еще надо? Молод.
Хорош собой.
Состоятелен. При титуле.
А она носом крутит, будто заподозрила чего…
– А то, – панна Гуржакова откинулась на диванчике и, сцапав третий уж эклер, отправила его в рот. А эклеры ныне недешевы, и пусть получилось рассчитаться с некоторыми долгами, но… это еще не значит, что всяких тут эклерами закармливать можно. – Влюбленный…
– Кто?
– Упырь, – она и пальцы облизала, совершенно не чинясь.
– В кого влюбленный? – панна Белялинска изволила изобразить интерес и удивление. Удивление было наигранным, а вот интерес – вполне себе живым. Упырь…
Упырь – это необычно.
А необычное – дорого.
– Кто ж знает, – пожала панна Гуржакова полными плечами. – Говорят, ходит, рыщет, ищет свою суженую…
Она поерзала, потому как диванчик с виду прелестный, оказался жестким до невозможности.
…и подсвечники на каминной полке явно позолоченные.
– А куда пропали твои нефритовые кошечки? – панна Гуржакова ткнула пальцем в ту самую полку, где в прошлым годе имела честь лицезреть пару очаровательных статуэток из нефриту.
– Переставила в другое место… значится, рыщет, говорите? Влюбленный… и как определили, что упырь?
– По крылам… а чего переставили? Хорошо ведь смотрелись…
…и ваза, помнится, стояла перед лестницей цианьская, какого-то там веку, древность, стало быть, немалой стоимости. Куда подевалась?
…а ткань, если приглядеться, крашеная. Нет, в том беды нетуть, но крашена неровно, стало быть, перекрашивали… и было у панны Белялинской бархатное платье бледно-ружового колеру, от его, выходит, и перекрасила на красный. Девки ейные и носу в гостиную не кажут. Куда подевала? Или велела наверху сидеть, потому как им и перешитых нарядов не досталось?
Темнит она.
И женишок этот. Уж больно ко времени объявился, что бес из коробки… до того о сродственниках своих панна Белялинска не упоминала даже, а тут вдруг… нет, не надобно им этакого счастья.
Решение далось легко и панна Гуржакова вздохнула с немалым облегчением, будто камень с души свалился. Правда, подруженьке, которая глядела внимательно настороженно даже, она ни слова не сказала: ни к чему.
Просто…
Просто придет молодой человек важную разговору, а там… там панна Гуржакова чего-нибудь да придумает, вежливого, чтоб отношения не портить… а если не получится вежливого, то… то и демон с ними, с отношениями…
Родная дочь ей всяко дороже.
Родная дочь думала о том, что если ей еще раз поцелуют ручку, то она не сдержится и ручкой оною приложит нахала по уху, даром, что уши у жениха были крупными и розоватыми. Слегка оттопыриваясь, они вносили ноту диссонанса в изящное его обличье. И вот странное дело, сама-то Гражина никогда прежде не считала себя красавицею, а потому придерживалась мнения, что судить по людям надобно не по внешности, теперь же…
– Вы так прельстительно прелестны, – жених изволил наклониться к самому уху, в которое дыхнул ядреною смесью одеколоны и мятного ополаскивателя для рта.
Матушка тоже такой пользовала.
А еще пастилки рассасывала, чтоб, значится, дыханье обрело легкость и изящество, как сие писали в рекламном листке. Гражине всегда ж непонятно было, легкость легкостью, но изящество?