Он пытался прятать флаконы с опиумной настойкой. Стал вести бухгалтерские книги Одалиски, кропотливо учитывая каждый поход в аптеку, к врачу, акушерке. Он ни разу не замечал, чтобы губ Йозефа коснулась хоть капля опиума, но белокурый мальчик становился все более туманным и далеким, произносил загадочные и витиеватые фразы, не договаривал мысли до конца, и его речь походила на лабиринт, mise en abyme[10].

Поначалу Франсуа думал, что причиной недопонимания является его плохое владение немецким. Девочки Одалиски часто говорили о высоком, элегантном незнакомце, который навещал их в этом пронизанном опиумом оцепенении.

– Что за высокий, элегантный незнакомец? – спрашивал их Франсуа.

«Мрак и опасность, страх и ярость, – обычно отвечали они. – Он скачет верхом, с гончими псами, но берегись! Кто посмотрит в его глаза – сойдет с ума».

Франсуа решил, что это лишь причудливые высказывания людей, погрязших в опиумных мечтаниях, пока вдруг однажды не увидел Йозефа, стоящего над телом самой юной девушки, Антуанетты. Она была найдена мертвой в своей комнате – с посиневшими губами и серебристой полосой на горле.

«Высокий элегантный незнакомец! – кричали остальные. – Незнакомец снова нанес удар!»

Но Антуанетта не любила опиум. Не мечтала, как все, погрузиться в бесконечный сон, не мечтала выпить еще чуть-чуть, еще один глоток, чтобы забыться еще один раз.

– Кто этот незнакомец? – спросил Франсуа у Мартины, лучшей подруги Антуанетты в этом доме. – Как он выглядит?

– Он похож на меня, – мечтательно произнес Йозеф. – Я смотрюсь в зеркало, и высокий элегантный незнакомец – это я.

Тогда Франсуа понял, что его возлюбленный ушел в те края, куда он за ним последовать не может, и вспомнил об обещании, данном сестре Йозефа в другое время, в другой жизни.

«Позаботься о нем».

«Обещаю».

И он о нем позаботится.

Позднее той же ночью он украл бумагу, чернила и распечатку сюиты Йозефа под названием «Эрлькёниг» с исправлениями и пометками, сделанными неповторимым, неумелым почерком светловолосого юноши.

– Мне очень жаль, mon coeur[11], – прошептал Франсуа. – Je suis désolé[12].

Медленно и осторожно он вырезал из нее буквы и составил из них мольбу о помощи.

«Маэстро Антониус умер. Я в Вене. Приезжай скорее».

Франсуа надеялся, что любящая сестра Йозефа скоро приедет.

Одному ему с этим не справиться.

Соли больше не было.

Пища стала пресной, и постояльцы жаловались, но у нас не было ни времени, ни средств, ни льгот, чтобы восполнить уничтоженные Констанцей запасы. Мы все еще чудом выкручивались и справлялись, но когда Кете потихоньку призналась мне, что соли не хватит даже на выпечку, я поняла, что положение стало безвыходным.

– Что же делать? – прошептала моя сестра, когда мы спустились в подвал за продуктами. У нас оставалось достаточно муки, корнеплодов и мяса, чтобы продержаться еще несколько недель, но больше ничего не было. После смерти отца городские мясники, булочники и пивовары не горели желанием предоставлять его жене и дочерям такой же кредит и требовали выплаты на руки.

– Не знаю. – Я потерла виски, надеясь облегчить зарождающуюся головную боль. Я плохо спала, меня мучили сны, которых при пробуждении я не помнила. Образы таяли, как снежинки, стоило мне открыть глаза, но тревога сотрясала меня горьким ознобом еще долго после того, как я вставала с постели. – Ты уверена, что денег больше нет?

Кете посмотрела на меня выразительно и сердито. Я не хуже ее знала, что наши денежные сундуки уже давно пылятся без дела. Гостиница пыталась удержать выручку, как решето воду.

– Может, попросим соли взаймы у Ганса, – предложила я.

Лицо Кете ожесточилось. С тех пор как моя сестра разорвала помолвку, с бывшим другом нашей семьи мы почти не виделись. Он уже успел жениться на дальней кузине из Мюнхена, и будущей осенью они ожидали рождения первенца. Нет, мы не могли попросить у Ганса. Больше не могли.

– А как насчет… церковного прихода? – медленно произнесла Кете. – Наверняка кто-нибудь из церкви нам поможет.

Я нахмурилась:

– Ты хочешь сказать, нам нужно принять милостыню?

– Разве у нас есть другой выход? – помолчав, спокойно ответила она.

– Мы не нищие!

– Пока нет. – Хотя ее голос звучал мягко, эти слова стрелой пронзили мою грудь.

– Йозеф мог бы… – начала я, но не договорила.

– Йозеф мог бы что? – Глаза Кете сверкнули. – Выслать нам денег? Как? Каким образом? – Она покачала головой. – У него нет положения, нет работы, а теперь нет и учителя. Мы не можем позволить себе ни привезти его домой, ни поехать к нему. Наш брат в бедственном положении, Лизель, точно так же, как и мы.

Зефферль. При мысли о том, что брат так далеко, мое сердце сжалось от боли. Один ли он? Напуган? Потерян? Ранен? Йозеф был чувствительным, пугливым и не имел друзей кроме Франсуа. Что будет с ними обоими без протекции маэстро Антониуса? Возможно, я могла бы найти способ добраться до них. До Вены. Отбросить наши имена, наше прошлое, и начать все сначала. Найти работу. Заниматься музыкой.

– Лизель.

Идеи приходили одна за другой, все быстрее всплывая пузырями на поверхность моего разума, и кровь закипела и забурлила от возможностей. В конце концов, разве у нас нет дарования? Разве мы не талантливы? Возможно, я нашла бы работу учителем музыки. Возможно, брат нашел бы место в дворянском оркестре. Зачем бороться, пытаясь удержаться на плаву, если настоящее затягивает нас в глубины долговой тюрьмы?

– Лизель.

Мой разум кипел, мысли собирались в поток. Мы могли бы освободиться и уехать. Сжечь гостиницу, танцевать на углях, пировать на золе. Мы могли бы, могли бы, могли бы…

– О! – я испуганно подняла голову.

Кете меня ущипнула.

– Да что происходит? – Сестра смотрела на меня не со злобой, а с тревогой. – Лизель, ты услышала хоть одно слово из того, что я сказала?

Я часто заморгала.

– Да. Пойти в церковь. Принять Божью милость.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Просто… у тебя были такие странные глаза… вот и все.

– О. – Я с отсутствующим видом потерла красный след от щипка Кете, пытаясь привести свои мысли в порядок. – Ты не можешь упрекать меня за нежелание просить милостыню.

Кете поджала губы.

– Гордостью сыт не будешь, Лизель.

Мне совсем не хотелось это признавать, но она была права. Долгое время нам удавалось выживать за счет расположения кредиторов и папиных обещаний все оплатить. Все то немногое ценное, что у нас было, исчезло в ломбарде герра Касселя, на вырученные деньги мы выплатили долги, и больше у нас ничего не осталось. Кольцо Короля гоблинов, подвешенное на простой бечевке, тяжестью давило на мою грудь. Какой бы ни была истинная стоимость этого кольца, для меня оно было бесконечно более ценным. Мой сдержанный юноша подарил его мне, когда мы обменялись клятвами, и снова – когда их нарушили. Это кольцо являлось символом власти Короля гоблинов, но прежде всего оно было обещанием, что его любовь сильнее Древних законов. А как назначить цену обещанию?

– Могу пойти я, если хочешь, – предложила сестра. – Я поговорю со священником.

Внезапно в моей памяти всплыл образ церковных ступеней с дорожками соли. Я помнила, что пастор был самым пожилым человеком в нашем городке – наверное, самым старым после Констанцы. Церковный человек, но я подозревала, что также он был хранителем старой веры.

– Нет, я схожу, – быстро сказала я. – Я поговорю с пастором.

– Пастором? – удивленно спросила Кете. – С этой мерзкой старой крысой?

– Да. – Я смутно помнила, что, будучи ребенком, видела, как пастор оставляет на ступенях заднего крыльца вафли и вино. «Для фей, – говорил он. – Наш маленький секрет, фройляйн». Я была уверена, что он один из тех, кто принадлежал Эрлькёнигу.