***

Царапину Аксинья промывала долго и старательно. Не произнося ни слова, она опускала свернутую ткань в горячую, пахнущую травами воду, давала ей напитаться целебным отваром, а после принималась протирать воспаленную кожу. Леся жмурилась от боли и жара, закусывала губу, но тоже молчала, не решалась заговорить.

Олег помог ей подняться с земли, придерживая каким-то очень привычным, очень родным движением – его рука покоилась чуть выше бедра, перенося большую часть веса Олеси на себя. Ей оставалось покориться и хромать вперед, стараясь поспеть за Аксиньей. Та решительно шагала к главному дому, прямая и грозная, только коса – седина и медь – покачивалась в такт.

Когда петух закончил кукарекать, скрипуче оборвав последнюю ноту, они, все трое, долго еще не двигались и, кажется, не дышали. Олеся лежала на земле, Олег склонился над ней, придерживая за плечи, а мертвецки бледная Аксинья высилась над ними, бесстрастная, только костлявые ладони сжаты в кулаки. А потом кивнула Олегу, развернулась и зашагала к дому.

– Пойдем, – шепнул Лежка, поспешно помогая ей подняться.

И Леся пошла, что еще ей оставалось делать? С каждым шагом случившееся во дворе становилось все запутаннее. Олеся испугалась вопросов о сне… И? Закричала, кажется. А потом поднялся сильный ветер. И она испугалась еще сильнее. А тут еще Аксинья подошла и схватила ее. Потому Леся кричала, пока совсем не выдохлась, а после упала. Ничего необычного, если брать в расчет, что под волосами еще нет-нет, да побаливает затянувшаяся рана.

Но почему тогда так напряженно молчит Олег? Тащит ее к дому, сопит чуть слышно, но не говорит ни слова. Мог ведь спросить, как она. Мог ведь подивиться странному порыву ветра. Но нет. Он шел рядом, услужливо предлагая свою помощь, но тепла в нем, которое так остро чувствовала Леся, не осталось. Ему было тревожно, он понимал, что произошло, но не мог в это поверить.

Леся точно чуяла это его смятение.

«Нет, не может быть, – будто думал он. – Она гостья, таких много было, откуда ж это… Не может быть».

А потом бросал на Лесю быстрый взгляд из-под пушистых ресниц.

«Обычная. Совсем обычная. Но ветер же! – металось в его голове. – Дурное время… Был бы Батюшка…»

И снова горький поток сожаления и тоски по кому-то, ушедшему в незримую даль.

Только добравшись до комнаты, в которую вела та самая обитая мехом запертая дверь, Леся поняла, что не гадала, о чем же думает Олег. Нет, она точно знала, слышала даже, какие мысли лихорадочно вспыхивали в его голове. А может, ей это только казалось.

Лежка помог ей забраться на высокую лавку у окна, не глядя кивнул и повернулся к Аксинье. Та смерила его взглядом и проговорила, поджав сухие губы:

– Можешь идти. Скоро Демьян вернется. К ужину должен быть хлеб. Свежий хлеб. Понял меня?

Олег кивнул еще раз и поспешил выйти из комнаты. А Леся осталась один на один с хищной птицей.

Аксинья долго звенела склянками, наконец, отыскала нужную, поставила ее на край стола, постояла немного, раздумывая, и пошла к двери. Уже на пороге она обернулась и оглядела застывшую Лесю.

– Тронешь что-нибудь – в болоте сгною.

В ее голосе было столько презрения, что перспектива оказаться где-нибудь, пусть даже в болоте, только не в этой комнатушке, пропахшей странными ароматами сушеной травы, казалась не такой уж и плохой. Но Леся осталась сидеть на лавке, рассматривая деревянные, от пола до потолка полки. Кроме них в комнате толком и не было ничего. Массивный стол с придвинутым к нему табуретом, залитый воском подсвечник да лавка, на которой сидела Леся. Все из дерева, потемневшего от времени и сырости.

Но обдумать это как следует она не успела. Аксинья уже вернулась, прикрыв за собой тяжелую дверь. В руках она несла исходящий паром таз.

– Покажи, – сухо приказала она, подхватила со стола пузырек и присела на другой конец лавки. – Рану свою.

Леся нехотя задрала подол, опустила глаза и подавилась криком. Царапина стала багровой. Воспаленные края вздыбились, засохшая корка налилась чернотой гниения. Серая пыль, сгустки крови и мертвой ткани. Нога должна была невыносимо болеть, но Леся чувствовала лишь далекое эхо этой боли.

Она испуганно поглядела на Аксинью – суровое лицо ее осталось бесстрастным. Морщинистые руки опустились в таз, выливая в него содержимое пузырька. Вода стала чуть зеленоватой, запахла сухой соломой. Когда горячая ткань опустилась на бедро, корка, покрывающая рану, лопнула. Леся почувствовала, как течет по коже что-то холодное и склизкое. В комнате еще сильнее запахло сыростью. Леся безвольно закрыла глаза и откинулась на стену.

Время тянулось бесконечно долго. Но все в этом мире имеет начало и конец. Даже самое страшное заканчивается когда-то. Плохо другое – порой дожить до финала не удается, и тогда смерть и становится им – концом всех бед. Единственным избавлением от них. Но не в этот раз.

Жар ткани и тяжелый запах горячего пара отхлынули. Леся, почти утонувшая в водах боли, открыла глаза. Аксинья сидела перед ней, сверля ее взглядом. Лесные озера шли рябью необъяснимой злобы.

– Ты принесла ко мне в дом эту мерзость! – прошипела она. – Притащила на мой порог подарочек от болота, мерзавка! Гниль!

Леся выпрямила спину, стараясь казаться старше и увереннее.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – начала она. – В лесу со мной случилась беда. Я очень благодарна, что вы мне помогли. Но теперь я хорошо себя чувствую… И мне бы нужно… уйти.

Леся говорила это на одном дыхании, глядя чуть выше худого плеча Аксиньи, потому не заметила, как дернулись в злой усмешке тонкие губы.

– Беда с тобой случилась, так? В лесу… – Она подтолкнула к Лесе таз с водой. – Это ты права, беда с тобой и правда приключилась. А вот уйти, говоришь? Ну, попробуй, девка, давай. Только погляди в начале на гниль болотную, что в себе таскаешь…

Олеся с трудом сглотнула, мгновенно пересохшее горло стало шершавым, как наждак. Ей понадобились все силы, чтобы совладать с обмершим телом, но Аксинья ждала. Леся протянула руку, наклонила край таза и заглянула внутрь.

Вместо зеленоватой воды деревянная кадушка была заполнена маслянистой, топкой жижей. Она блестела на солнце, лениво плескаясь в такт трясущимся пальцам, схватившимся за край. Леся медленно перевела взгляд на ногу – края раны стали белее, черноты в глубине почти не осталось. Но грязная тряпка, лежащая рядом, и гнилостные разводы на коже не оставляли места сомнениям – болотная жижа натекла именно из ее, Лесиной, раны.

Пусть этого и не могло быть, как не могло наяву быть и ссадины, принесенной из глубокого сна. Но это было.

Демьян был волком. Он чувствовал, какой звериной силой пружинят его лапы, как легко вздымается поджарый бок, стоит чуткому носу втянуть плотный лесной воздух. Открывать глаза нужды не было – уши ловили каждый шорох в траве, каждый далекий отзвук. Вот между веточек сухолома пробежала мышь, пискнула, замерла, испугалась собственной тени и припустила что было мышиных сил. Вот в чаще ухнула сова, покрутила круглой головой, нахохлилась и снова уснула. До ночи еще было время. Пусть себе бежит маленькая мышка – как только солнце скроется за кронами сосен, начнется иное время. Время охоты. Время смерти и жизни как двух начал неделимого целого.

Все это Демьян слышал, чуял и понимал, не прикладывая особых усилий. Он сам был дитя леса. Кровное, приросшее к телу родича. Мгновение – и вскочит на лапы, встряхнется и побежит, куда глядят глаза и ведет чутье. А пока можно еще полежать, послушать, чем живет чаща, о чем судачат суетливые пичужки, как скрипит, роняя тонкие иголочки, старая сосна. И сама земля, укрытая палой листвой, мхом, травой и сухими ветками, мерно дышит с Демьяном в такт. Вдох – всколыхнулись осины. Выдох – пробежал легкий ветерок. Беспокойный покой, шумливая тишина. Лес живой, а значит, нечего тревожиться.