С балладой Let the Heartaches Begin имелась проблема: «Блюзология» не могла ее играть. Я не имею в виду «не хотела». Мы не могли играть в буквальном смысле слова. Предполагалось, что в исполнении участвуют оркестр и женский хор – звучание в духе Мантовани[18]. Мы же, ритм-энд-блюз-команда из восьми музыкантов, включая духовиков, воспроизвести такой звук никак не могли.

Тогда Джон решил записать минусовку на пленку. И вот наступил великий момент. Он втащил огромный магнитофон «Ревокс» на сцену, нажал кнопку и запел под записанное заранее сопровождение. Нам же оставалось тупо стоять и ничего не делать – в кафтанах, с колокольчиками на шее, пока публика поглощала жареную курицу и картошку. В общем, мука мученическая.

Единственным развлечением во время этого «живого» выступления было то, что, где бы Джон ни заводил свою балладу, женщины начинали визжать от восторга. Переполняемые страстью, они забывали про курицу с картошкой, бросались к сцене и хватались за шнур микрофона в надежде подтащить Джона к себе поближе. Уверен, с Томом Джонсом они проделывали то же самое каждый вечер, и ему это наверняка льстило, но Долговязый Джон Болдри был из другого теста. Вместо того чтобы наслаждаться любовью поклонниц, он приходил в дикую ярость, переставал петь и угрожающе кричал: «Если вы сломаете мне микрофон, заплатите пятьдесят фунтов!» Однажды вечером дамы проигнорировали его предупреждение и продолжили упорно тянуть шнур на себя. Рука Джона взметнулась, и ужасный грохот раздался из динамиков. Холодея, я осознал, что Джон, похоже, врезал похотливой фанатке микрофоном по голове. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: чудо, что его тогда не арестовали и не предъявили иск за нападение на зрительницу. С тех пор главным развлечением нашей группы во время исполнения баллады стали размышления на тему того, стукнет Джон очередную оголтелую поклонницу микрофоном по голове или нет.

Именно эта песня звучала в Южном Шилдсе, когда на меня сошло озарение. С самого детства я мечтал стать музыкантом. Мечта принимала разные формы: иногда я представлял себя Литл Ричардом[19], иногда Джерри Ли Льюисом[20], иногда Рэем Чарльзом[21]. Но ни разу не воображал, что буду стоять на сцене «клуба для ужинов» в пригороде Ньюкасла, даже не прикасаясь к электрооргану «Вокс Континентал», пока Джон распевает свой хит под фанеру или в ярости требует у прекрасной половины публики пятьдесят фунтов за микрофон.

Но вот я стою здесь и ничего не делаю. Как бы я ни любил Джона, мне стало ясно: надо двигаться дальше.

Другое дело, что я не особо представлял, куда двигаться. Сам не знал, чем хочу заниматься, а главное – на что способен. Да, я играл на клавишных и пел, но на поп-звезду явно не тянул. Во-первых, выглядел неподходяще, о чем свидетельствовал нелепый вид в кафтане. Во-вторых, меня звали Редж Дуайт. Ну никак не звездное имя. «А сегодня в программе «Вершина популярности» новый сингл… Реджа Дуайта!» Нет, невозможно. У других участников «Блюзологии» имена и фамилии были вполне себе звучные: Стюарт Браун, Пит Гевин, Элтон Дин. Элтон Дин! Даже имя саксофониста больше подходит для поп-звезды, а ведь у него нет ни малейшего желания становиться таковой: Дин занимался серьезным джазом, а в «Блюзологии» просто убивал время, поджидая, пока на горизонте замаячит возможность присоединиться к какому-нибудь независимому квинтету, играющему джазовые импровизации.

Конечно, можно поменять имя, но смысл? Не только я сам считал, что не тяну на поп-звезду, такой приговор мне вынесли профессионалы. Несколько месяцев назад я ходил на прослушивание в «Либерти Рекордз»[22]. Компания разместила рекламу в газете «Мьюзикал Экспресс»: «Либерти Рекордз» ищет таланты!» Как выяснилось, мой талант их не устроил. Я встретился с парнем по имени Рэй Уильямс, поиграл для него, даже записал пару песен в их маленькой студии. Рэй решил, что у меня есть потенциал, но все остальные в «Либерти» думали иначе: «Большое спасибо, но нет».

Вот такие дела.

И все же один вариант имелся. Во время прослушивания в «Либерти» я сказал Рэю, что мог бы писать песни – по крайней мере, наполовину… то есть сочинять музыку, но не тексты. Я пробовал вымучивать стихотворные строки для «Блюзологии» и до сих пор обливаюсь холодным потом, когда они приходят мне на ум: «Мы будем вместе, да-да-да, клянусь, за это все отдам». Рэй, будто припомнив что-то в последний момент – или, возможно, в качестве утешительного приза, – протянул мне конверт. Какой-то парень, откликнувшись на призыв талантов, прислал свои стихи.

По-моему, сам Рэй их даже не читал.

Юноша, приславший тексты, жил в Линкольншире, в деревне Оумби-бай-Спитал, которую никак не назовешь рок-н-ролльной столицей мира. И работал на птицеферме – развозил в тачке тушки мертвых куриц. Но стихи оказались очень приличные. С некоторым влиянием Толкина, налетом эзотерики и не без сходства с A Whiter Shade of Pale группы «Прокол Харум»[23]. Но главное, ни один из текстов не вызвал у меня желания сгореть со стыда – а это значило, что стихи в конверте на порядок лучше моих собственных упражнений в стихосложении.

Вдобавок выяснилось, что я могу писать музыку на эти тексты, причем очень быстро. Что-то в них задело меня за живое – как и сам автор. Он приехал в Лондон, мы встретились и за кофе обо всем сразу договорились. Оказалось, Берни Топин никакой не деревенщина, для семнадцатилетнего парня он был весьма продвинутым: длинноволосый, привлекательный внешне, очень начитанный, большой поклонник Боба Дилана. Мы начали писать вместе – точнее, вместе, но по отдельности: он присылал тексты из Линкольншира, а я сочинял к ним музыку дома, в квартире матери и отчима в Нортвуд Хиллз. Вскоре у нас набралось около десятка песен. Понятно, что мы ни разу не продали ни одно свое творение никому из исполнителей. То есть, если бросить работу и посвятить все время созданию песен, мы точно вылетим в трубу. Но с другой стороны – что мы теряем, кроме денег? Тачку с мертвыми курами и Let the Heartaches Begin дважды в неделю?

Я сказал Джону и «Блюзологии», что ухожу в декабре, сразу после выступлений в Шотландии. Заявление приняли спокойно, без обид: как я уже говорил, Джон был человек великодушный. Во время полета домой я твердо решил, что должен наконец поменять имя. Не знаю почему, но я чувствовал – с этим надо поторопиться. Наверное, для меня такая перемена символизировала старт новой жизни и отсечение всего старого: больше никакой «Блюзологии», никакого Реджа Дуайта. На скорую руку я придумал составной псевдоним: Элтон – от Элтона Дина, Джон – от Долговязого Джона Болдри. Элтон Джон. Элтон Джон и Берни Топин. Авторский дуэт: Элтон Джон и Берни Топин. Мне показалось, звучит круто. Необычно. Интригующе. По дороге из аэропорта Хитроу в автобусе я поделился планами с теперь уже бывшими коллегами. Они долго хохотали, а потом искренне пожелали мне удачи.

Элвиса Пресли я открыл для себя благодаря матери. Каждую пятницу после работы она получала недельную зарплату, по дороге домой заходила в «Сиверс», магазин электротоваров, где продавали еще и диски, и всегда покупала новую пластинку на семьдесят восемь оборотов. Для меня это был самый любимый день недели, и я с нетерпением ждал, что же она принесет на этот раз. Мама любила танцевать, ей нравились оркестры Билли Мэя и Теда Хита, а еще американские певцы: Джонни Рэй, Фрэнки Лейн, Нэт Кинг Коул и Гай Митчелл с его хитом «На ней папуасская юбка и ярко-красные перья». Но однажды мама принесла нечто совсем особенное. Сказала, что никогда прежде не слышала ничего похожего, но это так необычно, что не купить диск она не могла. Как только она произнесла имя – Элвис Пресли, – я вспомнил этого человека. В прошлые выходные, сидя в местной парикмахерской в ожидании своей очереди, я листал журналы и вдруг увидел фото самого феерического парня из всех, что попадались мне на глаза. Все в нем поражало: одежда, прическа, даже поза. В сравнении с народом, шагающим по улице лондонского пригорода Пиннер, он казался инопланетянином – с таким же успехом он мог быть зеленокожим и с антеннами на голове. Я был настолько ошарашен его видом, что не удосужился прочитать статью, и к возвращению домой имя напрочь вылетело у меня из памяти. Теперь я услышал его снова: Элвис Пресли.