Подсохшие побеги, невидимые в темноте, больно кололи ноги даже сквозь балетки. А когда Дита добралась до какой-то рощицы, состоящей из низкорослых деревьев с разлапистыми ветками, ей показалось, что среди черных стволов двигается какая-то тень. Женщина ускорила шаг, несмотря на то, что блуждала, как ей казалось, уже несколько часов и порядочно устала, а когда в сумраке блеснули зеленым огнем два глаза и что-то курлыкнуло, припустила бегом.
Какой представитель чешской фауны мог иметь зеленые сверкающие глазищи и при этом издавать звук, похожий на курлыкание, Дита не знала и знать не хотела. Она просто бежала, вслушиваясь в ночь и собственное жутко громкое и хриплое дыхание. Зря она не послушала Яна и не пошла заниматься в тренажерный зал, когда он ее уговаривал… Неужели негодяй и это зеленоглазое чудище подстроил, чтобы посмотреть на то, как его девушка неуклюже побежит, не разбирая дороги? Внезапная догадка пришла одновременно с тем, как нога женщины угодила в невидимую ямку. Мир кувыркнулся, а неожиданно твердая земля соприкоснулась с лицом Диты. В глазах полыхнуло ослепительно-белым, а щеку обожгло, словно огнем. В руки впились сотни колючих стебельков, а колено отозвалось острой болью, когда угодило на мелкий камушек. Кое-как Дита оторвала себя от земли, но ноги наотрез отказались удерживать вес ее тела, и женщина обессиленно уселась прямо на траву. В конце концов, брезговать тем местом, по которому она уже поелозила собственной мордой, было глупо. Луна ярко светила, озаряя поэтичную картину: травы серебряными волнами колыхались, повинуясь воле ветра, звезды утопали в бесконечной синеве небес, а вместе с ними ввысь рвались и ярко-красные искры от костра. Дита почувствовала, как подбородок сам собой начал дергаться, нижняя губа скривилась, а из глаз хлынули слезы. Только в книгах бабы плачут, изящно уткнувшись в ладошки и вытирая редкие слезки. В жизни они ревут, воют дурниной, размазывая по красной роже потоки соленой воды вместе со слюной и иногда соплями. Дита так и ревела — с душой и придыханием, завывая не хуже раненого зверя, и ревела бы еще дольше, если бы до нее, наконец, не дошло, что искр без костра не бывает, а костра не бывает без людей.
Костер нашелся в неглубокой ложбинке, где он весело трещал, согревая окруживших его людей. Зареванная, грязная Дита, прихрамывая, принялась спускаться к людям, позабыв на радостях все слова на чешском, которые знала:
— Доброй ночи! — пролепетала она по-польски, стараясь стереть с лица и стряхнуть с одежды грязь. — Здравствуйте! Я попала в неприятности… Мне бы позвонить…
Люди, судя по всему, мужчины, уставились на женщину так, словно впервые видели существо женского пола. Дита, решив, что они ее не услышали, или недопоняли из-за того, что она обратилась к ним на польском, подошла поближе, оказавшись в круге света, отбрасываемого костром. Подошла и тут же пожалела… Это действительно оказались мужчины, человек шесть-семь, но какие! Бородатые, неопрятные, ряженые в какие-то многослойные лохмотья — эти личности таращились на Диту из-под нахмуренных бровей, и таращились как-то недобро. «Бездомные», — с ужасом подумала женщина, живо представляя себе нерадостные перспективы общения с такой толпой оборванных мужиков. Еще и нетрезвых, судя по стойкому винному духу, витавшему вокруг, и странного вида бурдюку, из которого отхлебнул один из отбросов общества.
— Ты кто такая? — резко спросил один из мужиков — чернобородый и широкоплечий. Одет он был почти нормально: в светлую свободную сорочку, заправленную в темные штаны, вот только на ногах у мужчины были громадные сапоги с раструбами, и это насторожило Диту.
А еще женщину напрягло то, что говорил странный тип не на чешском, а на польском. Да, с каким-то странным акцентом, но тем не менее. Это слегка приободрило ее, и, рассудив, что вежливость — пожалуй, лучшее, что она может себе позволить в этой ситуации, Дита попыталась улыбнуться:
— Вы простите, что я так вот влезла в ваш разговор, еще и в таком виде, но мне нужна помощь…
— Оно-то видно, что нужна, — мужик в сапогах встал, взял у одного из своих товарищей бурдюк и подойдя к Дите протянул его ей. — Ты хлебни, девка, а то на ногах едва стоишь.
Женщина дрожащими руками взяла бурдюк и осторожно понюхала его содержимое: запах оказался неутешительным.
— Простите, — она вернула странную емкость удивленному мужику, — но я не пью крепких напитков…
— Да разве ж оно крепкое? — подал голос еще один бродяга — седой, с морщинистым лицом и одним глазом, судя по грязной повязке, наискось пересекающей его физиономию. — Так, баловство, а не пойло. Не боись девка, это токма для сугреву годится. Пей, а то вона как ноги трусятся. И чего это ты в одном исподнем бегаешь? Чего, хахель обидел?
— А и правда, — чернобородый сделал шаг назад и окинул Диту оценивающим взглядом, — чего это ты так одета, будто прямиком из койки выпрыгнула?
Женщина недоуменно посмотрела на мужиков: слышать подобное относительно ее внешнего вида от тех, кто сам вырядился в тряпье, которому впору в музее пылиться было, по меньшей мере, странно. Она еще раз отряхнула свою тунику, которая еще вечером была приятного бледно-желтого цвета, посмотрела на запыленные джинсы и решив, что с ней-то все в порядке, осторожно обратилась к чернобородому:
— А что не так с моей одеждой? Вы поймите, у меня случилась неприятность и я осталась здесь без телефона и документов, но если вы поможете мне выйти к ближайшему населенному пункту и назовете свои имена, то мой жених несомненно наградит вас…
— Слышь, а не старовата ты для женитьбы-то? — насмешливо поинтересовался кто-то из присутствующих.
Дита оскорбленно уставилась туда, откуда донесся голос. Задать провокационный вопрос мог или лысый здоровяк, ряженый в кожаный жилет на голое тело, или молодой рыжеволосый парень, одетый в невообразимую хламиду. И тот, и тот недобро улыбались, рассматривая женщину.
— Чего это старовата? — ляпнула Дита, и тут же мысленно прокляла себя за несдержанность. Да, в прошлом году она с размахом отметила собственное тридцатилетие, но все уверяли ее, что это не приговор, а только новая стадия жизни, даже более интересная.
— Ну ты это… — рыжеволосый ткнул грязным пальцем куда-то в область головы женщины. — Ты седая вся…
Дита настороженно коснулась собственных волос и тут до нее дошло.
— Ой, нет, — весело рассмеявшись, сказала она парню, — это не седина, а краска. У меня мелирование.
«Прокрась прядки, освежи лицо, мелирование молодит», — уговаривала Диту Виола, сетуя не невыразительный русый цвет волос подруги. «Омолодилась», — сокрушенно подумала Дита, пообещав себе, что после возвращение домой самолично выкрасит Виолу в фиолетовый, чтобы знала, стерва, чего она присоветовала.
Однако, веселье женщины не только не передалось мужчинам, но и заставило их как-то напрячься. Чернобородый отступил от Диты подальше, а седой одноглазый притянул поближе вилы, до сих пор безобидно лежавшие на земле.
— Слышь, парни, так она больная, — уверенно заявил лысый.
— Как есть — блаженная, — согласился одноглазый. — И говорит как-то странно, будто шепелявит. Ты, милая, давай, топай отседова. Мы люди работящие, честные, ничего у нас для тебя нету…
А вот замечание по-поводу речи показалось Дите довольно уместным: мужики говорили на польском, но на каком-то странном, наполненном твердыми рычащими звуками, при этом часть слов заменяли немецкими, венгерскими, а в некоторых просто абсурдно переставляли буквы. Все это не сильно мешало пониманию, хотя и несколько затрудняло его.
— Да мне только телефон… — рассеянно пролепетала женщина, изумленная такой реакцией на вполне невинную фразу.
— И фелефон тебе, и краска на кубышке… Все тебе будет. Давай, топай, — оперевшись на вилы, одноглазый встал и несильно ткнул ошеломленную Диту древком.
— Слышь, может поможем? — нерешительно произнес чернобородый, когда женщина схватилась за живот, куда пришелся тычок и заревела. — Не годится больного человека посредь поля кидать.
