Вот и весь бой был. Ни пораненных, ни побитых. Только у Федьки шапку стрелой сбило, потому — горяч больно, из-за дощаника ретиво высунулся, ну а татары стрелки добрые: враз сбили с Федьки шапку.

В тот же день, как берег взяли, становище поставили. И хотя много мук и тягот приняли казаки, пока на Красный Яр пришли, все же месту этому рады были. И потому, что конец долгому пути пришел, и потому еще, что уж больно место красно и угоже было, которое насмотрел Ондрей Дубенской.

— Четыре лета назад приискал я сие место, — говорил казакам Дубенской, когда еще только вышли все на берег и оглядывались. — Много обошел урочищ, а пригожей этого не нашел. И от недруга к обороне способно будет, когда острог поставим. И пашни пахать можно здесь, и покосы есть. И рыбы, и зверья, и птицы разной вдосталь.

И вот начали казаки острог ставить, где и как мастера острожного ставления наметили. Но сперва поставили городок дощаный и вкруг острожного места надолбы укрепили крепко от опасного какого ратного дела. А лес березовый на надолбы на себе носили к острожному месту за версту и боле. А после судовое пристанище очистили и от самого Енисея надолбы провели до острожного места.

Когда для безопасности соблюли все, понастроили шалашей да балаганов, накопали землянок, чтоб где жить можно было, спать да от непогоды укрываться. И уж тогда самый острог ставить начали.

По все дни стучали топоры. Рубили березовый лес, ошкуривали. Это одни. А иные, с ними же Федька с Афонькой, пошли на стругах ертаульных вверх по Енисею-реке лес сосновый добрый наискивать, чтоб стены острожные вздымать. Сто шестьдесят человек вел атаман Иван Кольцов за лесом для стенового, башенного и хоромного ставления. А как бор нашли добрый, две недели добывали лес, волокли до Енисея и приповадили на Красный Яр. Вот и таскали его из воды, где лошадьми, а больше всего сами. Таскали, почитай, весь уже повытаскивали, а все еще мало. Видать, надо еще лес добывать. Не затем ли собирал воевода Дубенской казаков? Да нет. Для тех дел построечных воевода скликал атаманов да иных начальных людей, давал им наказ, а те уж казакам доводили, что кому делать надобно. Нет, тут иное что.

Казаки сгрудились на площадочке небольшой перед проезжей башней, разобрались по сотням, как установлено было: которая сотня по правую руку, которая по левую, а которая прямо супротив башни. Стояли казаки, гомонили — что да зачем.

Уже вовсе сумеречно стало, когда пришел воевода с атаманами.

Федька с Афонькой пробились вперед.

— Стихайте, казаки, стихайте, — произнес воевода и руку поднял. Голос у воеводы звучный, начальный. Да и сам воевода, мало что молодой, вид имеет строгий и мужественный. Такого не ослушаешься. Как метнет взором из-под бровей — враз побежишь, куда велено. Казаки смолкли.

— Ведомо стало, что местные иноземные ратные люди на нас зло замышляют. Посему дозоры сдвоим. Караулы крепкие повсемест выставим. А заутра всем на работу идти оружно и огненный бой, и сабли под руками иметь повсечасно. Боронил нас бог пока от ратных дел, ан вишь, как оборачивается. Но на то мы и казаки. Не люб новый острог государев князцам здешним. А того не ведают, что с нами лучше в дружбе жить и в мире. Ну, да чего рядить? Острог отобьем, обороним, ежели что, и с этих мест не уйдем. Не для того сюда шли, чтоб вспять поворачивать. Да и биться за дело государево не впервой нам, русским людям. Так-то, служилые. Все ли ясно поведал я вам?

Казаки зашумели: чего-де там, не маленькие, знаем, куда и зачем шли.

— Все я вам сказал. Достальное вам атаманы поведают — кому в дозоры да в караулы, кому куда.

Переговариваясь, разошлись казаки по своим десяткам к артельным котлам.

Сидя у костра перед казаном, Федька с Афонькой черпали густое пахучее варево из круп, рыбы, и бог весть еще из чего, что кашевар спроворил.

— И черт-те чо, — бурчал Федька. — И в жисть не поймешь, чего тот ирод в казан насыпал. Ни уха, ни кулеш.

— А ты знай ешь! — в лад ответил Афонька, и все засмеялись, как складно вышло.

— Ты что, Федя, к калачам да пирогам приученный, чо ли? А то к заедкам заморским али к пупкам гусиным? — дурашливо спросил озорной рыжий казак Семейко.

— Отвяжись! Тебе все скулодерство. Вот посмотрим, чего скажешь, как орда наскочит.

— Тю! Да я запросто. С тебя шапку собьют, а я за ней схоронюсь.

— Га-га-га-га! — опять по всему кругу гогот пошел.

— А ну вас, — Федька осерчал, засопел, но больше язык из-за зубов не высовывал.

Отужинали казаки. Пригасили костры. Роса пала на траву.

Разбрелись по шалашам и землянкам служилые люди. Кто перекрестился на ночь, прочитав молитву господню. Кто так, подрал пятерней в голове и завалился на лапник. Но допрежь чем лечь, каждый осмотрел при свете костра доспех свой ратный. Мало ли что может завтра быть, коли сам Ондрей Анофриевич упредил — держи ухо востро.

Афонька и Федька, уж как заведено было промеж ними, легли вместе. Одним кафтаном накрылись, другой в головы сунули.

Прикрыл Федька глаза — сразу перед ним река заиграла, ровно кто ефимки[26] серебряные пересыпал, а из воды бревно полезло: тяжелое, черное и мокрое. Дернулся Федька, открыл глаза. Ничего нет — ни реки, ни бревна. Темь, ни зги не видать. Только через щелястую крышу балагана звезда в ночном небе блещет.

Завел снова Федька глаза — опять река в блеске и бревно из воды лезет. Тьфу! Плюнул Федька, выполз из балагана, привалился спиной к стене: стал на звезды смотреть. Вот одна звезда, вот другая, вот третья. Вот уже и десяток. Эвон та — десятник: она поболе иных и поярче. И еще десяток звезд. И еще. Ага, уже сотня набралась. Пусть-ка идут бревна из Енисея вытаскивать. Ага, послушались, пошли, темно стало.

…Открыл Федька глаза от здорового тумака в бок. Над ним стоял десятник Роман Яковлев и скалил зубы: «Царствие небесное проспишь».

На восходной стороне уже занимался малиновый пожар. В стане казачьем шум, гомон, утренняя побудка. Пролетела ночь.

«Ишь ты! Не знай, как и заснул», — подумал Федька, вскакивая на ноги. Руки и ноги у него болели еще больше, чем вчера, от бревен клятых. Оголил Федька плечо — так полоса от веревки и отпечаталась, не сходит. Натерла веревка плечо, хоть и подкладывал под нее Федька тряпье разное.

И опять засновали по речной гальке прибрежной казаки. Опять, ровно дятлы, топоры застучали. И опять пот солеными ручьями покатился, слепя глаза.

Усердно работали казаки. Но нет-нет да распрямится иной казак, утрет наскоро пот рукавом и тревожно глянет по сторонам: не движется ли опасность какая? Воровское, разбойное дело — это в один миг учинить можно. Осмотрится казак, кинет взгляд на пищаль — тут, поблизости лежит на чистой тряпице, и сабля с опояской рядом в ножнах — и опять за топор или тесло, или веревку — бревно с воды волочь.

Разбой учинился вдруг.

Упершись в каменье мокрое, которое упору совсем мало давало — все под ногами расползалось, — тужась, Федька тащил из воды бревно, уж которое — и счет потерял. «Сам управлюсь», — зло думал он, раз за разом дергая веревку.

А в голове уже шумело с натуги и от жары, и опричь того шуму ничего иного Федька и не слышал. «Сам управлюсь, сам управлюсь», — ровно кто твердил ему над ухом. И только когда уже совсем обессилел и хотел пасть рядом с бревном, все же вытащенным, как услышал другой шум. Так в уши и ударило. Федька услыхал раскат пищального выстрела и разноголосые тревожные крики.

В три, почитай, саженных прыжка очутился Федька у своей пищали. И только когда ухватил ее и саблю — огляделся.

— Чего стоишь! — крикнул откуда-то сбоку Афонька и промелькнул мимо Федьки, чуть не сшибив его с ног. Федька за ним.