— Подь, доложи воеводе. Помер-де казак на острожном делании.

А казаки все сходились и сходились. Скорбная весть быстро облетела весь стан, и шли казаки со всех сторон, чтобы проститься с товарищем.

Это была первая смерть на Красном Яру. Смерть нежданная. Тех, кто умирал на пути в Красный Яр от хворостей, от тягот великих, от холода и бесхарчицы, — тех уже в счет не брали. То дело былое. А вот тут, на новом месте, что казакам так приглянулось и которое считали они концом и вершиной тягостей своих, когда все беды путевые миновали, то дело совсем иное было, совсем особое дело. И казаки отнеслись к этому с великой скорбью и сокрушением.

Воевода Дубенской, видя, сколь опечалены казаки, задумал отличить Митяйку от иных прочих и повелел, чтобы погребли его вблизи острожной стены, около которой казак смерть принял. Да и не хотел он на новом месте, еще не обжитом и не обстроенном, могильник заводить, прибежище мертвых. Дело-то живое шло.

Когда домовину, излаженную тут же из плах, с телом Митяйки опустили в могилу и прочли заупокойную молитву, Дубенской выступил вперед. Казаки — а они все были тут, опричь караульных, — ждали, что дальше будет.

— Вот, казаки, пустили мы корень здесь, в землице сей, на этом месте, на Красном Яру. Стало быть, не сойдем с него, с сего места, коли корень наш тут в землю пошел. — Он кивнул на отверстую могилу. — То смерть наша, не чужая злоумышленная. То смерть ровно в дому нашем, как сродственник наш помер. И могила эта — наша родовая будет, и отходить нам от нее не след. Помните, казаки, сие. Ваша кость и ваша плоть под острогом лежат. На них острог стоит, крепко за острог держитесь. — Воевода замолчал, а потом опять начал: —А крест над могилой ставить не станем. Крест что? Поставь, а он упадет. Мы крест на стене острожной вытешем. И кто под крестом сим покоится, тоже топором на стене вырубим. Вечный тот крест будет, потому как и острог наш вечные времена стоять будет. А мы тебя, Митяйка-казак, завсегда помнить будем, глядючи на тот крест. Мир праху твоему. А ты, господи, спаси душу раба твоего и нас грешных помилуй. — И воевода осенил себя крестным знамением. Закрестились и казаки.

Хмуро смотрел Дубенской, как закидывали землей могилу. Бросив сам первый ком земли, который, глухо ударившись о крышку домовины, рассыпался прахом, воевода отошел в сторону. Следом за ним подходили по чину и ряду атаманы, пятидесятники, десятники, рядовые казаки. Каждый из них кидал горсть земли и шептал поминальные слова.

А на другой день опять стучали топоры. И на третий день, и на четвертый тоже.

Исхудалые, почерневшие от ветра и солнца, оборванные, рубили казаки государев острог, самый украйный от всех крепостниц, городов и острогов сибирских, ладили себе избенки, по избенке на десяток, и другую поделку делали. Поставили избенку своего десятка и Федька с Афонькой. Оглядел Роман Яковлев ту избенку, потрогал нары, колки, в стены вбитые для пищалей и саблей, и сказал ласковое слово: хорошо, мол, постарались добры молодцы, ладная избенка получилась, не раз перезимуем в ней — и очаг для тепла есть, и оконца рыбьим пузырем затянуты.

Торопил всех воевода, крепко торопил: и месяца августа шестого дня на благолепное Преображение уже стоял на Красном Яру изрядно сделанный острог.

За новыми делами и трудами прошли месяцы август и сентябрь. Казаки разные государевы службы правили и начали под государеву высокую руку землицы и улусы приводить на реке Каче и тамошних иноземных мужиков объясачивать.

Уже к середине октябрь подходил, как приспел черед Федьке и Афоньке на посыльную службу к воеводе в приказную избу идти.

Добра и ладна приказная изба, на подклетки ставлена, с высоким крыльцом крытым. Рублена из сосновых лесин здоровых. А еще ни разу ни Федька, ни Афонька не были в ней — не довелось.

Когда подошли к приказной избе, то велел десятник Роман Яковлев у крыльца ожидать, а сам пошел в избу — воеводский указ сведать: где казакам посыльным быть и какую службу им править надобно будет.

Через малое десятник Роман Яковлев вышел из приказной избы.

— Велено всем, кто наряжен на службу посыльную, не отходить ни по какому делу и быть в приказной избе безотлучно.

Казаки поднялись на высокое шатровое крыльцо и пошли в избу. Сели по лавкам в передней горнице. А в другой — проем дверной еще не забран был — видят — стол стоит. И сидит подьячий за столом. Супротив него на стульце-складене, на мягкой шкуре, сидит воевода Дубенской. Оперся о колено одной рукой, другой бородку курчавую оглаживает. А подьячий разложил припас письменный: столбцы чистые, перья гусиные белые, чернильницу оловянную с крышкою, что всегда у пояса носил, песочницу с песком, холстинку чистую — перо отирать, ножик в чехольчике — перо чинить; красив тот ножик у подьячего — ручка из рыбьего зуба[33], вся резьбой изукрашена.

Глядит подьячий на воеводу, выжидает, что повелит ему писать.

— Пиши, — говорит воевода. — Государя-царя и великого князя Михаила Федоровича всея Русии воеводам разрядным на Тобольске Алексею Никитичу, Ивану Васильевичу Ондрей Дубенской челом бьет.

Заскрипело перо, забегало по бумаге, оставляя затейливый след черный на поле белом.

— Пиши дале, что-де божьей милостью и его государевым счастьем мы по его государеву повелению острог новый на Красном Яру в Качинской землице поставили и начали приводить под его высокую государеву руку качинских и аринских татаровей. А поставили острог спешным делом и всякими крепостьмн укрепили до замороза.

Долго еще говорил Дубенской, что отписывать воеводам Тобольского разряда, князьям Трубецкому да Волынскому.

А когда отписка была готова и список[34] с нее подьячий снял, кликнул Дубенской нарочных, велел поутру снаряжаться, везти без промедления отписку на Енисейск, за его печатью.

Стоял на помостье проезжей башни Преображенской воевода Ондрей Анофриевич Дубенской.

Рядом стояли приставленные для скорых посылок Федька с Афонькой и атаман их сотни Иван Кольцов. Они глядели на Енисей, в ту сторону, куда по последней воде, побежал под парусом вниз по течению дощаник с нарочным и с охраной. Новый острог на Красном Яру пятью башнями глядел на стороны. «Крепко стоит», — подумал Афонька, оглядываясь по сторонам.

А вот что дале теперь будет? Будут вот они, Афонька, Федька и иные, служить тут службы государевы? А сколь они тут служить будут? Год ли, два или более? Сколь Афоньке доведется на Красном Яру пробыть? А и жив ли еще будет? Татары, а то и киргизы не раз, поди, к острогу подступаться будут. И как жить доведется: в скудности и тяготах, как раньше и ныне, али в достатке, вольготно? Нет, ничего не знаемо Афоньке в судьбине, как в той тайге темной.

А уж лодка с нарочным с глаз скрылась.

— Ну, пошли, — окликнул воевода.

Афонька вздрогнул, от дум отряхнулся.

— Пошли, — повторил Дубенской, — дел-то много. Чего глядеть зря. Наглядимся еще на всякое.

И все стали спускаться с проезжей башни.

Из документов XVII века[35]

Москва

31 января 1629 г.

Лета 7137 (1629 год)[36] генваря в 31 день государь царь и великий князь Михайло Федорович всея Руси велел воеводе Архипу Федоровичу Окинфову быти на своей, государеве Цареве и великого князя Михаила Федоровича всея Руси службе в Сибири в новом остроге на Красном Яру…