Генерал на мгновение притих, водя головой из стороны в сторону, будто осмысливая услышанное.

– Я понял, хотя всё это очень сложно. Сложно, но понятно, хотя и не совсем… Но важно то, что мы общаемся, что мы попутчики, поэтому будем знакомиться.

Он представился, назвав имя и отчество, Андрей же ограничился именем.

– А по отчеству?

– Я не привык на Западе, чтобы меня величали по отчеству. К тому же я из Австралии, а там вообще проще в обращении.

– Как это – в Австрии всё проще? Там же саксонский снобизм?!

– В Австралии, – уточнил Андрей. – Там, в бывшей английской колонии, как-то всё смешалось, и англосаксонский снобизм не привился. Может быть, раньше это и было!..

– Знаете что, давайте выпьем, и вы мне расскажете об Австралии, а особенно о ваших предках. Вы не думайте, что мы такие тёмные люди, но одно дело – из книг и вторых рук и другое – из первых, как говорится, уст, живого русского иммигранта, да ещё так хорошо сохранившего родной язык.

Андрей понял, что, по крайней мере, в эту ночь отдыха ему точно не будет, но генерал ему сразу понравился. Их стаканы, налитые доверху, прикоснулись с лёгким звоном, и попутчики посмотрели друг другу в глаза.

Через час они громко и оживлённо беседовали. Их объединяли один возраст, одно происхождение, язык и даже общая культура, но всё же оба чувствовали какую-то невидимую стену, мешающую им полностью раскрыться, довериться друг другу. Ясно, что генерал имеет ограничения, но Андрей боялся чего-то непонятного, необъяснимого. Может, он не хотел обидеть собеседника своей прямотой, осуждая режим, в котором тот воспитывался, хотя генерал и сам открыто критиковал явные недостатки. А может, из-за полярности их судеб многие нюансы сказанного в полной мере не доходили до обоих.

Было понятно, что генерал сердцем не воспринимал аргументов вроде бы такого же русского, но всё равно чужого, не своего – человека, не звучащего с ним на одной волне. Он вежливо кивал, соглашался, и Андрей, наконец, научился выдавать информацию дозированно – ровно столько, сколько собеседник сможет переварить. Андрей чувствовал, что не должен выдавать генералу, несмотря на его подготовленность и осведомлённость, информацию, от которой как до, так и после перестройки его ограждала система. Иначе говоря, Андрей понял и был уверен в своей правоте, чего боялся генерал! Он воспринимал сказанное собеседником как пропаганду или чистой воды вымысел.

Андрей перестал спорить и возражать, и беседа, которая продлилась до утра, потекла непринуждённее. Впоследствии Андрей жалел, что не смог записать всю беседу. Если бы он сделал это сразу, то не смог бы услышать всего сказанного, что-нибудь бы упустил. Поэтому решил просто запомнить разговор и потом воспроизвести его. Так и появились эти записки, которые стали основой дальнейших рассказов – в точности в той последовательности, как шла беседа.

Солнце ещё не взошло, но становилось всё светлее. Генерал замолчал. Мысли в голове Андрея беспорядочно роились – полностью осмыслить всё услышанное ему мешали алкоголь и усталость.

Генерал лёг, скрестив руки на груди, и, к удивлению Андрея, мгновенно уснул. Андрей тоже лёг, не раздеваясь, ему казалось, что он не сможет уснуть. Вроде бы щёлкнула дверь купе, поезд остановился… А дальше мысли спутались, затуманились, и мозг погрузился в тёмную пропасть.

Кто-то упорно трясёт Андрея за плечо.

– Господин, вставайте, я обещал разбудить вас на завтрак.

Голова шумела. Андрею казалось, что он только заснул.

– А где генерал?

Полка напротив была будто нетронутой. Столик – чистый. Проводник, выходя из купе и закрывая за собой дверь, ответил:

– Ресторан закроется через полчаса.

Андрей продолжал смотреть на полку, тряся головой и ничего не понимая. Впереди были шесть с половиной суток путешествия в одиночестве.

Я умиляюсь, когда мои сверстники вспоминают свои детство, отрочество и юность так подробно, словно это было совсем недавно. Честно говоря, мне иногда сложно вспомнить, что происходило в прошлом году. Поэтому когда я слышу воспоминания о детстве от других, думаю, что это скорее попытка выдать желаемое за действительное, то есть мои сверстники хотят помнить всё именно так, как они рассказывают.

Память у меня хорошая, несмотря на мои 70, но, как я её ни напрягаю, кроме каких-то отдельных и редких детских эпизодов, мало что припоминаю. Судя по семейным альбомам, родителям было не до фотографий. Всё, что я собрал по своим архивам и с помощью старших сестёр, – это две-три фотографии, на которых мне примерно год и где снят такой толстый бутуз, что мне не верится, что это я!

Как рассказывала мама, по вине японских врачей я едва не умер в годовалом возрасте от какой-то неведомой желудочной болезни. Выходила меня заговорами какая-то бабка. Видимо, поэтому у меня по сей день нет большой любви к японцам, а заодно и к врачам. Вероятно, по этой же причине, если что случается со здоровьем, я ищу какую-нибудь бабку, которая вылечила бы меня от любой напасти.

Когда родились мои дети (а произошло это в столице Австралии – Канберре), мне кажется, не проходило и дня, чтобы их не фотографировали, поэтому альбомы со снимками их счастливого детства занимают не одну полку в книжном шкафу. Вот десятки фотографий моего полугодовалого сына. А здесь ему годик… Тут и видео. Количество и того, и другого удвоилось с появлением на свет дочки.

Когда рождались мои дети, я присутствовал при родах. Не понимаю, почему женщин всё время пугают родами? Мне кажется, наш первенец так легко достался жене, что я не знаю, как жена, – но я даже не успел испугаться, а вот с дочкой запаздывал принимающий врач, и все немного запаниковали. Когда же жене при родах что-то надрезали, я чуть не упал в обморок.

Сыну было около двух месяцев, когда я уехал в первую длительную командировку в Москву, будучи главой семейства из трёх человек. Вернулся я, когда сыну исполнилось шесть месяцев, и он, естественно, меня не узнал, но с любопытством трогал меня за бороду.

Сам я родился (и об этом знаю по рассказам родителей) на станции Аньда, что на западе от Харбина. Когда мне исполнилось пять лет, мы переехали в Харбин. От рождения до Харбина я помню только один эпизод. Я иду по рельсам железной дороги, которая, видимо, находилась рядом с домом. И всё! Насколько это воспоминание важно для психоанализа по методу Фрейда и важно ли вообще, не знаю.

В Харбине мы жили в посёлке Ченхе, на берегу Сунгари. И здесь детали как-то спутались, хотя помню, что жили мы с 1950 по 1964 год в двух домах. В первом – большой семьёй. Бабка с дедом, тётя с сыном, моим кузеном, мать, две старшие сестры. Отца помню смутно. Мне кажется, он часто уезжал. В хозяйстве были две коровы, утки и курицы. Всем этим заведовала бабка, уже тогда сутулая и почерневшая от забот старуха. Как я позже понял, она меня очень любила и всё мне прощала. Прощала, когда я сбрасывал только что вылупившихся утят с высокого крыльца, и они гибли. Прощала, когда я воровал у неё копейки, покупая что-то у китайца-лоточника тут же, за углом. Иногда с группой таких же малолетних сорванцов, как и я, мы по очереди отвлекали этого лоточника и крали у него конфеты. Мне не было пяти, когда я попал в полицейский участок за то, что спустил колесо у автобуса на стоянке напротив дома. Бабке, чтобы выкупить меня, пришлось дать взятку в виде корзины со сливами. Поможет ли и тот эпизод в моём психоанализе сейчас, я не знаю! Знаю, что бабка, иногда рассказывая гостям о моём далёком криминальном прошлом, простила мне и это.

Хотелось отдельно рассказать о моих предках. Всё, что я о них знаю, я собрал по крохам, расспрашивая и родителей, и родственников. Сведений немного, и я не уверен в их правдоподобии. Однако я вижу в себе кое-какие объяснимые наследственные качества. Так, по крайней мере, я думаю. Но из-за запутанности биографий и отсутствия хотя бы каких-то устных деталей я просто отмечу своё генетическое состояние, то ощущая себя отпрыском прародителей голубой крови, то признаки мещанства, а порой и плебейские наклонности.