Поколение помоложе – те, что родились и воспитывались вдали от родины, – разделяло взгляды, но понимало, что всё может измениться. Возможно, или зов крови, или здоровая любознательность тянули их и к родине, и к тем, кто оттуда. Часто «русские австралы» воспитывали совдепов, убеждая их в преимуществе роскошной австралийской жизни, но иногда признавались, что тоскуют по родине, по русскости. Сам я не впадал в меланхолию. Мне было легче. Мне разрешалось по делам службы общаться с представителями оттуда и даже ходить друг к другу в гости. Правда, австралийская разведка, тоже по долгу службы, часто вызывала меня на «беседы», но никаких проявлений скрытых обвинений и подозрений я не чувствовал. Так было надо, и так делалось везде, даже в однородной системе. Похоже, что эта непредвзятость была замечена в советском посольстве. Не занимался я антисоветской пропагандой, но и не боялся цивилизованно, без оскорблений, обсуждать те недостатки, из-за которых вскоре и разрушился Советский Союз.

В начале декабря 1979 года с помощью советника сельского хозяйства при посольстве СССР мне была организована стажировка на экономическом факультете Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Для Австралии это мероприятие было важным. Всё австралийское официальное исследование экономики Советского Союза базировалось на основе советских справочников. Основным из них был «Ежегодный справочник экономики СССР». Судя по статистике, предоставленной в нём, в Советском Союзе ежегодно наблюдался рост производства почти всех основных отраслей сельского хозяйства примерно на 10 % в год. Тогда, скажем, производство зерна в среднем должно было почти удвоиться за 10 лет, а в реальности СССР закупал всё больше и больше зерна в Америке, Канаде, Аргентине и Австралии. Моя организация поручила мне разобраться в данном вопросе.

Когда я приехал в Москву, меня поселили в общежитие института. Где и как я жил, стоит отдельного рассказа. Общежитие – высотное здание на Лиственничной аллее – населяли и студенты, и преподаватели. Поселили меня на четырнадцатом этаже, полностью очистив комнату от прежних жильцов, а их было двое. Значит, я расположился на этаже, где жила элита. Студентов обычно «паковали» по четыре человека в комнату такой же площади. В комнате были абсолютно раздолбанная кровать и такого же плачевного вида гардероб. Мне в виде исключения поставили холодильник и телевизор. Саму комнату не обновляли лет двадцать. Первым, с кем я познакомился на этаже, был стажёр из Ирана, по его рассказам, из очень богатой и влиятельной семьи. Его соседом по комнате был другой иностранный стажёр – тоже иранец, с которым он принципиально не общался, так как тот был из низшей касты. Высокий, очень симпатичный 25-летний мужчина почти плакал, жалуясь, что его все игнорируют и темнокожих студентов вообще не любят.

Я не хотел выделяться и начал ходить в студенческую столовую. После второго захода я не выдержал жирной, неаппетитно выглядевшей и невкусной еды и пошёл в столовую для преподавателей. Там я почувствовал, что меня сторонятся, и мои попытки «сдружиться» с кем-либо не увенчались успехом. Я всегда думал и знал по опыту общения с соотечественниками в Австралии, что русские дружелюбны и гостеприимны, а в Австралии люди вообще очень легко сходятся и общаются на различных уровнях. Мне было обидно и очень одиноко. Мой куратор, академик, редко навещал меня или звал в гости, и я неделями питался бубликами, сметаной и творогом – тем, что было доступно в магазинах. Там ещё продавались консервы и полуфабрикаты сомнительного качества и неизвестного срока хранения, но я их просто-напросто боялся покупать. Правда, для меня был доступен валютный магазин «Берёзка», но для его посещения нужно было терять полдня и тратить ценные для меня командировочные в валюте.

Для помощи в моих исследованиях ко мне приставили профессора и двух молоденьких лаборанток. Они тоже держались с опаской, хотя и охотно исполняли все мои поручения. Мне было как-то неловко иметь в помощниках профессора экономики, не такой уж «важной птицей» я был в Австралии. Только потом я понял ситуацию, и тогда дела пошли веселее и для меня, и для моих опекунов.

Однажды я сильно простудился и заболел воспалением лёгких. Я позвонил академику, и мне прислали врача. Тот сделал уколы, вероятно, дефицитных лекарств, которые, как мне объяснили, не предназначены для простых граждан, и я быстро пошёл на поправку. Из иностранного отдела ко мне приходила молодая, симпатичная сотрудница и приносила обеды, явно не из столовой. Я посетовал на своё одиночество и отстранённое поведение студентов и преподавателей. Она – осторожно и мягко – объяснила мне, что я первый и единственный стажёр из капиталистической страны, а так как все капиталистические страны имеют развитое сельское хозяйство, то никто не понимает, чему я могу научиться в СССР. Все думали, что с таким хорошим русским языком я или шпион, или «подсадная утка», подосланная органами. Или сотрудница не всё понимала, хотя её и допустили до общения со мной, или она сама была из органов.

Я, в свою очередь, тоже очень мягко и осторожно объяснил ей свою позицию и задачи. После этого разговора оставшийся срок пребывания в академии прошёл приятно и полезно. Мой профессор и лаборантки составили для меня все необходимые данные и кучу таблиц, полностью освободив от долгих часов монотонной работы в библиотеке и бесполезного общения с экономистами академии. Никто ничего мне бы всё равно не сказал, а так все остались удовлетворены.

Я познакомился с художниками-диссидентами и проводил с ними многие вечера, узнавая о СССР то, чего не узнал бы ни из каких официальных источников. Я уже не был одинок и покидал страну с сожалением. Мой отъезд ускорило вторжение советских войск в Афганистан 25 декабря 1979 года.

…Сыну было два, а дочке чуть больше полугода, когда мы поехали на остров Окинава, с остановкой на Филиппинах. Моя должность называлась «исследователь», а организация – «Информационное бюро иностранных радио- и телепередач». Что-то вроде ТАСС или Rеuters. Только там я понял, что это не что иное, как одна из форм активности американской разведки. Моим непосредственным начальником был русский, люто ненавидевший коммунистов, но он явно перебарщивал в проявлениях своей ненависти, доказывая это своим шефам. Они морщились, когда он, показывая на танки на перехваченной записи русского телевидения, говорил: «Наши лучше!» И каждый раз его ехидно спрашивали: «А наши – это чьи?» Когда холодная война закончилась, он забыл о своей ненависти и первый напросился на поездку в Россию, когда впервые за всю историю представители ЦРУ и КГБ встречались на конференциях. И русские, и китайские «исследователи», и сами американцы открыто ненавидели его за подобострастие и приспособленчество.

Это время тоже было ярким периодом в моей профессиональной жизни. Несмотря на прекрасные, почти райские условия, через два года я уволился. Эта золотая клетка оказалась не для меня.

Два года жизни на Окинаве – единственное время, которое я неотлучно провёл с семьёй. Остров был маленьким и вскоре оказался изучен вдоль и поперёк. Там находилась американская авиабаза со спецмагазинами для рядовых и отдельно – для офицеров. Я ещё расскажу подробнее об этих двух годах, но здесь остановлюсь на одном эпизоде, который ни я, ни моя жена никогда не забудем.

Однажды на одном из офицерских пляжей мы расположились рядом с семьями моих американских коллег. Я пошёл купаться с дочкой, которая только начала ходить. Ведя её за руку, я увлёкся беседой с одним из коллег. Вдруг вижу, один из купающихся отчаянно жестикулирует, показывая на мою дочь. И тут я увидел её лицо под водой: дочь испуганно хлопала глазами. Её испуг вырвался наружу жутким воплем, когда я вытащил её из воды. Весь пляж был на её стороне, и отдыхающие с осуждением смотрели на разгильдяя-отца – на меня.

Подобным же образом я чуть не потерял доверие моего трёхлетнего сына. В парке недалеко от нашей резиденции стояли качели и горки разной высоты. После недавнего дождя вокруг горки стояли лужи. Сын залез на горку и намеревался скатиться. Я сказал, что подстрахую, и протянул руки, чтобы ловить его. И тут опять помешал мой коллега. Я начал с ним беседовать, оставаясь с протянутыми руками, но сына на время из виду упустил. Он же, наконец поверив в мою страховку, скатился вниз. Были рёв, слёзы и обида, когда он со всего маху шлёпнулся в лужу! Не стоит говорить, как я подорвал его доверие ко мне. Ему сейчас 35, и он по-прежнему не совсем уверен в моей подстраховке его жизненного пути.