— Мне нравится твоя категоричность, — выдыхает Алекс опасно близко от её уха, так, что мурашки проходят до самого нутра, превращая нервы в оголённые высоковольтные провода. — Так ещё интересней. Думаешь, я не чувствую? Ты дрожишь. Ты хочешь, но не признаешься. Хочешь выплеснуть эту злость, закричать, но никто ведь не слышит. Думаешь сейчас, что я садист и псих. И ты не другая, Амелия. Или лучше маленькая Эм, как звал тебя разорванный на клочки папочка?
Она приглушённо рычит от боли в центре груди, не чувствуя, как по щекам катятся сырые дорожки. Чёрная вспышка ярости, проснувшейся из гнилой бездонной ямы в сердце, и Эми даже не сознаёт, что поднимает руку с пистолетом. Как, как он может знать?! Как может чувствовать вибрации внутри неё?! Видеть и играть на струнах её боли?! Скрипит зубами от силы, с которой сжимает челюсть.
— Эми, нет! — в два голоса верещат напарники перед ней, но звук рассыпается, не доходит до цели, тонет в этой яме. Их силуэты проступают только сквозь мутную плёнку перед глазами. Моргает, чуть приходя в себя, и пытаясь вспомнить, что у этих парней есть семьи и близкие, и она не имеет морального права выживать за счёт них.
А дуло уже наведено, хотя рука трясётся так отчаянно, что выбить пулей возможно разве что один из круглых светильников на стене.
— Эми, да, — вкрадчивый шёпот на самое ухо, почти касаясь губами мочки. Жарко, нестерпимо. — Да, потому что это твой единственный вариант. Ты не лучше меня, ты тоже хочешь справедливости и мести, ты живёшь с этой сосущей болью внутри, которая отрывает от тебя куски каждый день. Вырви её. Вырви её с корнем, сейчас, накорми свою злость. Я даю тебе эту возможность. Даю тебе власть.
Тело бьёт, как в припадке. Дышать получается через раз, через скрип, через мучительную сладость окутавших её запахов шоколада и восточных пряностей. Зажмуривается снова, пытаясь избавиться от стучащих в затылке молоточков, но они только наращивают безумный ритм. От столь близко придвинувшегося к её спине торса Алекса ощущаются тугие волны напряжения и словно азарта. Она не знает, что это за игра, но знает, как её завершить. В голове туман — всё гуще и всё беспощадней уничтожающий что-то безмерно важное, но забытое в этот момент. Едкое густое облако пропитавшего её яда.
Щелчок, остервенело выдавливая спуск.
— Так, маленькая Эм. Не попадёшь во все банки с первого раза — и я сегодня выиграл! — азартный голос папы. В стороне наблюдающий за каждым её движением и безмолвно гордящийся.
Она мнётся, не решается. С сомнением смотрит на выстроенные вдоль бревна алюминиевые банки из-под колы. Приходится брать пистолет двумя руками, потому что иначе он слишком тяжёлый для детских ладоней. Большие серые глаза щурятся от яркого летнего солнца, разливающего свет по поляне у леса. Ветер треплет непослушные пепельные прядки, норовящие залезть в рот. Она не подведёт его, никогда.
— А Китти говорит, что стрелять — не хорошо! — с милой непосредственностью отвечает ему честно, как обычно. — Я ей сказала так, как всегда мне говоришь ты. Что защищать себя и свою жизнь должна уметь любая леди.
— Умница, малышка! — широко улыбается её главный защитник, до лучиков-морщинок в уголках глаз. — Твоя жизнь — вот единственное, что имеет значение. А теперь покажи папочке класс!
Эми не слышит грохота выстрелов, когда пули одна за одной профессионально прошивают два и без того истерзанных тела перед ней. Почти не целится, позволяя руке самой сделать то, чему училась столько лет: выживать. Слёзы застилают глаза от успевших пронестись эхом по столовой криков. Сэму повезло больше, первый же выстрел приходится в голову. Зато Майку достаётся три пули в грудь, прежде чем он замолкает. А Эми всё не может прекратить стрелять, пока вся обойма не выпущена вместе с её злостью в стены чёртового дома дьявола. По формам грузчиков ручьями течёт алая жижа, каплями на пол, отвратительным звуком смерти. Тяжело дыша, девушка с отвращением отбрасывает от себя ставший бесполезным пистолет и с тихим стоном обхватывает голову трясущимися руками, вцепляясь в волосы. Что произошло? Что она сделала?
Где-то далеко хлопает дверью больше ненужный Билли, заглушая её молящий шёпот растерзанного в щепки разума, отчаянный зов о помощи тому единственному, кого не хватает, кто способен не дать провалиться чёрную яму отвращения к себе, которая тянет к ней кривые когти:
— Папа… папочка…
Ноги не выдерживают, глухая звенящая муть в сознании опустошает и выдувает из неё сам фундамент личности, знакомые всем заповеди, первая из которых — «не убий». Стон перерастает в отчаянный вой, пока Эми падает на пол, видя одну черноту и яркие рубиновые струйки из пулевых ран, въевшиеся в память кислотой. Мысленно умоляет папу прийти и спасти её, как всегда, как в детстве, подуть на ранку и успокоить, обнять и не дать никому обидеть его маленькую Эм. Вот только она почему-то не чувствует ожидаемого удара и холодного мрамора под собой.
Ослабевшее и потерявшее всякий контроль тело обретает внезапную невесомость. Мир сжимается до тьмы и одних лишь ощущений, первым из которых становятся подхватившие её крепкие руки, горячими касаниями на спине и под коленями. Жгут.
— Ты умница, Амелия, — сквозь вату до неё добирается лишь тихий, властный голос, сейчас звучащий успокаивающе и на грани с нежностью. — Ты всё сделала правильно.
— Нет, — бездумно мотает она головой, пытаясь вытряхнуть этот настойчивый шёпот, но он только глубже запускает щупальца под кожу. Лучше он, чем чернота. Чем ненависть к себе. И сдаться так просто.
— Ты выбрала жизнь. Папочка тобой гордится.
Этого достаточно, чтобы окружающая разум когтистая лапа из забирающей и рвущей начала преображаться в мягкую, ласковую, качающую на волнах забытья. С ней просто надо подружиться, чтобы не разорвало. Эми с усилием распахивает остекленевшие мутные глаза, когда понимает, что её усадили на край стола — а горячие ладони скользят от коленей вверх беззастенчивым жестом. Приятное покалывание и жар, греющий образовавшийся после грома выстрелов лёд в животе.
Алекс уверенно встаёт между её ног, чуть задрав узкую юбку, а она даже не может возразить — ощущает себя податливой глиной. Внутри настолько пусто, что отчаянная попытка найти хоть крупицу себя не оправдывается. Всё растворяется, как упавшее в глубокий колодец, и кроме желания согреться не остаётся ничего. Пальцы на бёдрах прохладные, а касания — собственнические, ничуть не сомневающиеся.
— Согрей меня, — отчаянно шепчет темнота внутри неё, а руки почти панически цепляются за крепкие мужские плечи, чтобы не утонуть в стуке молоточков по вискам.
Она теряется, и выход может быть только подчиняющего цвета грязного шоколада, только в бархате повелительного тона:
— Научись просить правильно.
Правильно? О чём он вообще? Пусто. Как же пусто и холодно, и чёрт, пусть эту пропасть в груди заполнит хоть что-то. Хотя бы жар его тела. Хоть какая-то эмоция. Он не может бросить её сейчас. Он поможет. Поможет же? Папочка…он никогда не бросит, если только быть послушной.
— Пожалуйста, — выдает Эми, ловя его парализующий взгляд. Горящий чёрным пламенем и плавящий. Короткая ухмылка, победная, и Алекс решительно подаётся вперёд, впиваясь в неё настойчивым поцелуем.
Громкое название для традиционного сплетения, потому как он попросту вгрызается в её губы, пропитывает вкусом терпкого чернослива и пепла. Но это не имеет значения, потому что лёгкие обдаёт чистым пламенем, а значит — она жива. Выжила, несмотря ни на что. Папочка гордится… И прочь сомнения, она и правда, всё сделала, как должна была. Бесстыдно смыкает ноги на пояснице Алекса, только ногти впиваются в его плотный пиджак до белеющих пальцев.
В нескольких футах от них два трупа истекают кровью, но эмоций они больше не вызывают никаких. Словно обрезаются провода к человечности и всему обычному, что раньше гирями совести и чести тянуло ко дну. Физическое удовольствие — от того, как властно сжимают бёдра эти сильные руки, подбираясь к краю чулок — становится на первый план. Он не собирается знакомиться или церемониться долго, просто дать ей то, что может помочь забыть здесь и сейчас — а большего она и не просит. Рывок, с треском заклёпок распахивая белую блузку, открывая вид на полушария груди. На пол отлетает микрофон, и Эми не сомневается, что вездесущий Босс, который, вероятно, в курсе даже цвета её белья, знал о ведущейся записи.
