Откинувшись на спинку стула, он с наслаждением потянулся. Работа секретаря требовала невероятной усидчивости, превосходной памяти и быстрой сообразительности, чем в полной мере и обладал Его благородие господин титулярный советник Василий Степанович Щербаков. Был он человеком ниже среднего роста, но с невероятно широкой грудной клеткой. Эта особенность его строения вместе с разбойным выражением бородатого лица, придавала ему вид чрезвычайно страхолюдный. Но стоило ему только открыть рот и заговорить, как впечатление это тут же исчезало.

Голос у Василия Степановича, совсем не соответствовавший его внешности, был тонкий, скорее бабий, и впервые пришедшие на приём и перепуганные его видом посетители быстро успокаивались.

На душе у секретаря сегодня было радостно и светло. А всё потому, что его старшая и любимая дочь Маланья, похожая на него и уже давно засидевшаяся в девках, венчается нынче на Рождество Богородицы с Гришкой Палицыным, без пяти минут плавильным мастером. Всё это радовало отцовское сердце и сулило в скором будущем приятные хлопоты.

Василий Степанович встал из-за стола, с удовольствием прошёлся по комнате. Щеголеватые юфтевые сапоги, собранные в мягкую гармошку, приятно охватывали ноги. Эти сапоги подарил ему будущий зять в день сватовства. Было ещё много всяких подарков, да и на деньги будущие родственники не поскупились.

Василий Степанович подошёл к окну. В сторону плавильной фабрики, поднимая тучи пыли, проехали три телеги, груженные древесным углём. Следом показалась колонна каторжных. Их бородатые, серые от грязи и пыли лица, зияли дырами пересушенных ртов. Конвоиры, чувствуя скорую смену, нетерпеливо гарцевали на лошадях, криками подгоняя измученных дальней дорогой людей. Но те, опустив головы и, словно вслушиваясь в однообразную песню кандалов, продолжали размеренный свой ход, не обращая на солдат никакого внимания.

Проводив кандальников взглядом и отметив про себя, что даже при самом лучшем раскладе до Алтая добирается только половина из всех осуждённых на каторжные работы, Василий Степанович вернулся за свой стол. Большие напольные часы, заскрежетав механизмом, усердно отсчитали двенадцать ударов.

Дождавшись, когда рокочущий отзвук последнего сойдёт на нет, Щербаков ловко выудил из нескольких десятков бумаг, лежащих перед ним, небольшой листок и занялся его изучением.

– Прохор! – позвал он, не поднимая головы. – Выдь сюда, Прохор!

Быстро открылась незаметная в стене дверь, и в приёмную резво вошёл Прохор Шнурков, писарь и помощник секретаря. Лет ему было около сорока, но Прошка всем говорил, что ему двадцать восемь, всячески молодился, покупал у Цидеркопфа какие-то растворы от облысения и пилюли для бессмертия. Был он худ, мал, волосы имел жидкие и неопределённого цвета, к тому же сильно косил на левый глаз.

Василий Степанович мог бы взять на эту должность и кого-нибудь другого, но Шнурков тоже был из Рязани, и Щербаков посчитал своим долгом пристроить земляка. Надо отдать Прошке справедливость: исполнительностью он обладал исключительной! Дважды что-либо повторять ему было не нужно.

Было у Шнуркова одно затаённое желание, и на него возлагал писарь свои самые смелые надежды. Видя, как переживает Щербаков за судьбу своей старшей дочери, решился Прошка соблазнить её, умыкнуть без родительского благословения, а потом броситься с повинной в ноги к её отцу, после жениться на ней, а там глядишь! Дух захватывало у писаря от этой перспективы. А там, глядишь, и место секретарское под него вызреет!

И ведь уже начала было осуществляться задумка Прошкина. Маланья при встречах с ним стала как-то по-особенному багроветь лицом и стыдливо опускать бараний свой взор, не выдерживая пристального взгляда смотрящих в разные стороны Прошкиных глаз.

Уже как-то раз, встретившись у пруда, ухватил он потную её руку и долго с остервенением мял, молча и не в силах перебороть наваждение, что перед ним и не девка вовсе, а отец её, Василий Степанович Щербаков, только в юбке. И вот теперь всё это в одночасье рухнуло из-за того, что эта дура решила осчастливить собою Гришку Палицына.

Но было у Прохора Шнуркова в запасе ещё кое-что, и это кое-что заставляло его ещё ниже опускать перед Щербаковым свою голову, чтобы не выдать себя неосторожным взглядом.

– Чего мешкаешь, оглох, что ли? – напустил на себя строгость Щербаков. – Не слышишь, зову?

– Пёрышки затачивал, Василь Степаныч, вот и задержался, – подобострастно выгнулся Шнурков. – А то писать нечем-с.

И для большей убедительности он показал маленький перочинный нож.

– Пёрышки… Отметь там у себя. – Щербаков стал читать, отставив листок от глаз на расстояние вытянутой руки:

– Значит, так… В этом году на Алтай направлены из Орловской, Тверской, Курской губерний посадских сто девять человек, четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Все приписаны к Колывано-Воскресенским заводам. Запомнил?

– …Четыреста сорок шесть цеховых и шесть разночинцев. Запомнил, Василь Степаныч, – отбарабанил Прошка, не моргнув глазом. – Что-нибудь ещё изволите сказать?

– Что сказать? – переспросил секретарь, хотя всё прекрасно слышал.

Василию Степановичу нравилось ставить людей в тупик неожиданным вопросом, при этом смотреть грозно и супить брови.

Прошка, зная эту его особенность, всегда охотно подыгрывал – начинал испуганно моргать глазами, суетиться руками и лицом, но сегодня почему-то ему этого делать не хотелось.

– Я говорю, что-нибудь ещё сказать изволите?

– Нет.

– Можно идти?

Прошка уставился на красный камзол секретаря. У того с левой стороны груди, прямо против сердца, расплылось большое жирное пятно. Давеча Василий Степанович с удовольствием откушал блинцов со сметанкой, так вот один из них, будь он неладен, выскользнул из пальцев и опустился прямо на камзол.

Щербаков, перехватив Прошкин взгляд, внезапно испытал неприятное чувство. Что-то было в этом взгляде новое, какая-то едва уловимая угроза, опасность. И это было так неожиданно, что Василий Степанович, сам того не желая, отвёл глаза в сторону.

– Иди! Иди, работай! Нечего тут стоять, зенки свои на меня пялить!

Когда за писарем бесшумно закрылась дверь, Щербаков задумался. «А землячок-то не так прост, как прикидывается. Надо бы поосторожнее с ним. Как бы чего не пронюхал».

Внизу стукнула входная дверь, и по железной широкой лестнице загремели, усиленные подковами, чьи-то шаги. Поднявшись на второй этаж, они замерли перед приёмной.

Щербаков прислушался. За дверями раздавались какая-то возня и приглушённые голоса. После того, как Василий Степанович услышал крепкое ругательство, звук от удара и последовавший за этим чей-то стон, он быстро подошёл к дверям и широко распахнул их.

В коридоре солдаты Анисим Чуркин и Еремей Кабаков, ругаясь сквозь зубы, безуспешно пытались удержать здоровенного мужика. Одет он был в зипун, грубые сапоги, правая рука была перевязана каким-то тряпьём. Увидев секретаря, все трое замерли, и молча уставились на него.

– Что тут у вас? Зачем сюда? С рукой не ко мне, а в лазарет к Цидеркопфу пусть идёт.

Анисим, ткнув мужика кулаком в спину, вытащил из кармана мундира какую-то бумагу.

– Велено вам передать, ваше благородие, от коменданта.

Ещё раз окинув взглядом всех троих, Щербаков взял бумагу.

– Так… Тихонов Дорофей, крестьянин села Белоярского, приписан к Барнаульскому заводу. Вредительским образом отрубил себе топором два пальца правой руки. Вот так та-ак!

Щербаков внимательнее посмотрел на искалеченную руку мужика. Только сейчас он заметил, что тряпки потемнели и разбухли, и кровь каплями стекает на паркет.

– У тебя, Дорофей, эти пальцы лишние были, а? Тебя спрашивают, чего молчишь, как бревно?

У мужика на лице сквозь кирпичный загар начали проступать белые пятна. Видно было, что открытая рана на руке причиняет ему сильную боль, но он крепился. Крепился из последних сил.

– Чего молчишь, как немой?

Дорофей, морщась от боли, вдруг неожиданно улыбнулся.