А затем улицы заполнила совсем другая публика. Остатки дня растаяли. Задумавшись, получится ли когда-нибудь вернуться в свое время, я вдруг испытала такую болезненную тоску и желание увидеть сестру хотя бы еще раз, что у меня вырвался крик — не то стон, не то визг. Этого оказалось достаточно, чтобы группка парней обратила на меня внимание. В одно мгновение я видела, как они отрываются от стены и направляются в мою сторону, а в следующее они уже исчезли, а я вернулась. Моя кожа горела, словно весь ее верхний слой моментально истлел. Меня вырвало в канаву, глаза наполнились слезами, но, по крайней мере, в этот раз мне удалось устоять на ногах.
— По пути к «2001 Odyssey» можно найти абсолютно все, — говорит Горошинка. — Это далеко. Ну почему в Бруклине нет такси? До Манхэттена несколько дней пути. Почему бы нам просто не проехаться туда и не разведать, что да как? Позавтракать «У Тиффани» или станцевать на этом гигантском пианино из фильма «Большой».
— И ты правда с бóльшим удовольствием пошла бы осматривать достопримечательности, чем постояла бы на свалке заброшенных автомобилей, которая раньше была ночным клубом из фильма, который ты посмотрела примерно одиннадцать тысяч раз… в этом году? — спрашиваю я. — Ты вообще кто и что сделала с моей сестрой?
— Ладно, хрен с ним, ты права, давай сходим на эту заброшенную автомобильную свалку. Кто знает, какие еще чудеса мы увидим по дороге? — Горошинка ставит кружку на подоконник рядом со статуей Марии и сердечно машет миссис Финкл, которая, как мы обе знаем, наблюдает за нами из-за занавесок.
— У меня есть что-то вроде лаборатории. — Женщина за стойкой изучает нас внимательным взглядом. Она подтянутая и загорелая, и ее кожа выглядит так, словно она бóльшую часть своей жизни проводит на улице. Однако ей это подходит, все ее лицо покрыто веселыми морщинками, из-за чего кажется, что она всегда в хорошем настроении. Она указывает на портреты, висящие на стене, среди них — выпускницы в платьях, свадебные фото и собаки с влажными глазами.
— Но обычно я не позволяю людям с улицы туда заходить. Да и сама ею больше не пользуюсь. Теперь все в цифре, и я подумываю переделать ее в кабинет. Я даже не уверена, что у меня остались проявитель и закрепитель…
— Можно взглянуть? Пожалуйста! — Я одариваю ее своей самой лучшей улыбкой. — Ваше время, конечно же, будет оплачено.
— Что ж, повстречаться с теми, кто все еще пользуется пленкой, — это интересно… — Она сжимает губы, раздумывая. — Меня зовут Кристи Коллинз. Заходите, посмотрим, что у вас получится найти. Я останусь тут, мне нужно сделать одной невесте красивую улыбку. Если буду нужна — зовите, надеюсь, вы найдете то, что ищете.
Лаборатория очень маленькая, едва ли больше, чем шкаф, но после нескольких минут поиска я нахожу все необходимое: ванночки для проявления, множество жидкостей, хотя, думаю, одной порции будет вполне достаточно, и все нужные закрепители. На веревках, натянутых вдоль всей лаборатории, даже имеются прищепки.
Я беру «Pentax», вручную перематываю пленку, открываю камеру и вынимаю ее. Выключив лампу и включив красный свет, я наматываю пленку на катушку и кладу в контейнер. Наливаю остро пахнущий проявитель, осторожно, чтобы избежать пузырьков воздуха, и стараясь припомнить все, чему учил меня папа все эти годы.
— Долго еще? — спрашивает Горошинка.
— Пока не знаю, — отзываюсь я. — Папа всегда говорит о шести минутах. Ты видишь, что у тебя на часах?
— Нет, — говорит Горошинка. — Шесть раз посчитаю до шестидесяти.
Это лучшее, до чего у нас обеих получается додуматься, так что мы ждем, и Горошинка пристукивает пальцем по столу, пока мы считаем про себя.
— Пора, — говорит она.
Я осторожно лью жидкость, останавливающую проявление, и встряхиваю пленку, а затем добавляю закрепитель.
— Так, а теперь нужно высушить, — говорю я, подвешивая пленку на веревке. — Понятия не имею, что у нас получится.
Спустя пару минут я включаю свет, и мы с Горошинкой бок о бок разглядываем пленку. Сразу же бросаются в глаза снимки, которые я сделала по пути из аэропорта: дома и улицы, обрамленные окном такси. Затем появляется Горошинка, позирующая по дороге то тут, то там. Слепая белоокая статуя Девы Марии и миссис Финкл в дверях своего дома.
Нервы натянуты и звенят. Я беру лупу, чтобы внимательнее изучить снимки здания. Мне страшно оттого, что я могу случайно увидеть чье-то лицо, выглядывающее из щели в жалюзи, но не нахожу ничего необычного. Здание на пленке выглядит стабильным и спокойным. Простые пустые развалины, переполненные разве что секретами и загадками.
А затем сразу же следуют пять почти черных снимков — эти фотографии я сделала в мастерской сразу после нашего первого прихода. Как я и предполагала, разобрать на них что-то практически невозможно. Пятно света от фонарика, все размыто и бессмысленно. Я пропускаю пленку между пальцами до самого конца и с замиранием сердца ищу фотографии, сделанные в компании Рисс и ее друзей. Ничего.
Или нет.
На первом и втором снимке много цвета. Миллиард размытых оттенков. Такое ощущение, будто на пленку пролилась радуга. Я в шоке, потому что для съемки таких оттенков нужно много света. На их месте должен быть сплошной мрак.
И когда через мои пальцы проскальзывает последний кадр, я делаю резкий вздох.
— О боже! — Горошинка тоже ахает и закрывает рот ладонью. — О боже!
Я пялюсь на фотографию, идеально чистую и совершенную. Это та самая улыбка, которой одарила меня Рисс перед тем, как сказала, что собирается превратить меня в красотку. Ее лицо, свет в ее глазах и отблески последних лучей заходящего солнца, целующего ее в щеку… Момент, который должен быть совершенно невозможным, каким-то образом прекрасно запечатлелся на пленке.
— Как это? — спрашивает меня Горошинка.
Я поворачиваюсь к ней, открываю рот, но слова не идут. Я понятия не имею, как вообще говорить обо всем этом, и уж тем более не знаю, с чего начать.
— Ты сфотографировала ее старый снимок, да?
— Я… Да, именно, — говорю я и понимаю, что мои пальцы дрожат. — Нашла его у миссис Финкл на стене. Прости, я совсем забыла об этом. Не хотела тебя пугать.
— На секунду мне показалось, что ты сфотографировала призрак. — Горошинка прижимает ладонь к груди и нервно смеется. — Боже, Луна, никогда больше так не делай!
— Не буду, — обещаю я. — Давай попросим Кристи их распечатать.
— Даже те, которые не вышли?
— Даже те.
Мне нужны доказательства — для себя и для сестры. Облегчение обрушилось на меня таким мощным потоком, что я готова разрыдаться. Я переживаю какое-то совершенно невероятное чудо, и оно вовсе не намерено меня прикончить. Нет никакой болезни, никакой опухоли, меня не ждет тривиальная, но жестокая смерть, и мне хочется расхохотаться от облегчения, потому что я, до того как увидела это фото, и не подозревала, насколько боюсь смерти. Теперь можно не прятаться и не игнорировать настойчивые звонки Брайана, который хочет проверить, обратилась ли я к специалисту, которого он для меня нашел.
Я не умираю, я живу. И более того — живу в декорациях потрясающего открытия, которое способно изменить все, если бы только я могла поведать о нем миру, что, конечно же, невозможно. Вполне вероятно, что люди проходили через это до меня и будут проходить после, но они навсегда останутся за кулисами истории. Потому что, если у меня получится изменить прошлое и спасти маму, никто, включая меня, никогда не узнает, что я сделала. И… кто знает, где окажусь я и смогу ли нашептать эту историю для самой себя.
Это особая боль. Она накатывает именно в тот момент, когда осознаешь, насколько прекрасна жизнь, и собираешься уничтожить ее собственными руками.
Глава 25
В поисках тени Горошинка останавливается у маленького темного магазинчика. Его витрина выкрашена в черный цвет, над ней золотыми буквами надпись «ГАЛЕРЕЯ РЕДКИХ АРТЕФАКТОВ БРУКЛИНА». Содержимое магазинчика скрыто за железной сеткой, которая никак не вяжется со столь пафосным названием. Мы с Горошинкой тупо пялимся на странную коллекцию украшений: громоздкие сувенирные кольца, усыпанные драгоценными камнями брошки и вычурные подвески. Все они покоятся в черных коробочках, выставленных в витрине неровными рядами. За ними книги, комиксы, старые игрушки вперемешку с жутко старыми на вид электрическими приборами.
