— А где твой медальон? — спрашиваю я, и она недовольно морщится. — Твой медальон Марии Горетти?

— Ох, я выбросила его давным-давно, — говорит она. — В ту ночь, когда мы уехали из Бруклина. Поразительно, что ты помнишь о нем! — Она пожимает плечами. — Мария Горетти предпочла быть скорее убитой, чем изнасилованной, простила своего мучителя и была признана святой. Для меня этот медальон был напоминанием о том, что я не смогла защитить свою честь, и о том, что жить я хотела больше, чем угодить Богу. А теперь… что ж, теперь я знаю, что Бог хотел, чтобы я жила и приносила своей жизнью пользу.

Меня захлестывает облегчение, я не могу сдержать бурный поток слез. Мои руки по-прежнему обвивают ее талию, и она крепче прижимает меня к себе.

— Милая, не плачь. Я знаю, что для тебя это очень тяжело, тяжелее, чем для всех остальных, но ведь мы вместе.

— Просто… я так по тебе скучала!

— Глупышка, мы же виделись всего несколько часов назад! — Мама целует меня в лоб, и я прижимаюсь ухом к ее груди, чтобы еще разок почувствовать, как бьется ее сердце. — Я знаю, это будет непросто, но я обещаю, мы пройдем через это вместе.

— Через что пройдем вместе? — спрашиваю я, поднимая голову, и моя улыбка слегка угасает, когда я вижу выражение сурового беспокойства на лице мамы.

— Мы встретимся с остальными жертвами. Со всеми, кого он изнасиловал после меня.

Это практически невозможно — заставить себя оторваться от нее, но мне нужно прийти в себя, почувствовать под ногами твердую почву и осознать, что я наделала.

С остальными жертвами… Не может быть. Не может быть, чтобы все это произошло из-за меня!

Стефани говорила, что Делани не умер в ту ночь. Что во благо всех — по крайней мере, ей казалось, что это будет во благо, — они решили спрятать концы в воду. Куда бы он ни исчез, там появились новые жертвы. И меня это не устраивает.

Стефани сказала, что за ним присматривали и не давали навредить кому-нибудь еще, но откуда она могла это знать, если уехала во Флориду? Как вообще кто-либо мог что-то знать о происходящем? Я слышала о том, что священников переводят из одного прихода в другой, а все их «проступки» тщательно скрывают, и никто о них не знает. С ним была та же история? Его просто перевели — и все?

А затем во мне расцветает новое воспоминание. Мама справилась со всем в одиночку. В одиночку набрала горячую ванну после того, как это произошло. Я помню, как она рассказывала обо всем в деталях. Она знала, что больше не сможет оставаться в Бей-Ридж, после того как поняла, что будет сталкиваться с ним каждый день. Она уехала с Генри в ночь затмения тринадцатого июля. Единственное, чего она не могла, — произносить его имя вслух, как если бы оно до сих пор имело над ней некую власть, как невидимое клеймо, от которого она так и не смогла избавиться.

Я прикрываю дверь в единственную спальню, падаю на мягкую белую кровать, закрываю глаза и пытаюсь отключить кричащие наперебой воспоминания. Вместо этого я пытаюсь сфокусироваться на этой жизни и той Вселенной, которую создала. Пытаюсь вспомнить последние несколько дней, недель и лет. Вокруг полно маминых вещей. Ее расческа, покрытая черными и серебряными волосами. На вешалке висит ее одежда. Платья больше не матово-серебристые и белые, в них — целая радуга оттенков. Возле тумбочки стоит пара плетеных сандалий из золотистой кожи. В воздухе, вперемешку с солнечным светом и пылью, все еще чувствуется ее запах. Я лежу здесь, в окружении ее вполне реальных, живых вещей, на подушке рядом с той, на которой она лежала всего пару часов назад, и меня заполняет океан спокойствия. И все же в самом сердце этого океана уже начала формироваться крошечная черная жемчужина страха и неуверенности. Если не я заплатила за это невероятное чудо, то кто?

— Пора идти, Луна. — Пиа распахивает дверь, и я понимаю, что в этом мире ее действительно зовут Пиа. Я перестала называть ее Горошинкой давным-давно.

— Куда мы идем?

Это почти невозможно — заставить себя встать и выбраться из океана покоя, который я обрела в святилище маминых вещей.

— Мама получила еще одно письмо в ответ на объявление в газете. Уже пятое, — немного раздраженно говорит Пиа.

— Она разместила объявление в газете? — Такого я не помнила даже в этом новом мире. — Она назвала его имя? А что, если он увидит?

— Ей не пришлось. Когда он… был с ней, то повторял одну фразу, и она подумала, что за нее можно зацепиться. И не ошиблась. Больной ублюдок. Эту фразу вспомнили и все остальные.

— Так куда мы идем?

— Идем встретиться с ней. С очередной жертвой.

Глава 44

Девушка, которая открывает нам дверь, выглядит такой юной, что мне становится не по себе еще больше. Не знаю почему — может, потому, что ее боль и ужас все еще свежи. Хотя, вероятнее всего, потому, что я думала, что время отнимет у него способность причинять людям боль и калечить их судьбы. Но если я в чем-то и уверена, так это в том, что время ничего не вылечит, если позволить ему просто идти мимо тебя.

На вид ей лет восемнадцать или чуть больше. Но не больше двадцати. Трудно сказать. Фигурка у нее расплывшаяся, как будто она до сих пор еще не сформировалась. А может, сформировалась, но почему-то потеряла форму. Рядом с входной дверью стоит корзинка с мертвыми цветами. Ветер их колышет, и на пол осыпаются пожелтевшие листочки. Это напоминает мне о засохших пятнах крови на платье мамы. Пиа сказала, что эту девушку зовут Патриция. У Патриции зеленые глаза, русые волосы, несколько крупные ноги в белых лосинах, прикрытых длинной футболкой. Ее пальцы, унизанные дешевыми кольцами, нервно бегают по ключице.

— Здравствуй, Патриция, — говорит моя мама. — Меня зовут Марисса Сенклер, а это мои дочки Пиа и Луна. Спасибо, что согласилась встретиться с нами. Наверное, это сложно, когда в твой дом постоянно стучатся незнакомцы. И особенно трудно говорить о чем-то настолько… непростом. Но, думаю, тебе поможет мысль, что ты не одна. С этого момента ты можешь начать новый путь и вернуться к жизни.

Патриция не двигается, просто смотрит на нас, охваченная нерешительностью.

— Если ты пока не готова говорить, все в порядке, — мягко произносит мама тихим, нежным голосом. Она пробует каждую секунду этой встречи на ощупь, прежде чем продолжать. Она сильная, независимая и нежная одновременно. Я вижу в ней Рисс. Вижу юную воительницу в том, как она стоит вскинув голову. И в то же время вижу маму, какой ее всегда знала — в этой жизни и в прошлой. Переполненную чувствами, и не только своими, но и чувствами моей сестры, моими чувствами, а иногда и чувствами всего мира. Она понимала, что однажды это сочувствие может ее поглотить, но не умела отключать его. Она чувствует то же, что и Патриция, ей не нужно ни о чем догадываться, все те же чувства живут в ней самой. И причиняют ту же боль.

— Ты можешь просто рассказать нам что захочешь, и мы тебя выслушаем, — говорит мама. — Вот и все.

Сначала Патриция наклоняет голову, а затем оглядывается через плечо, как если бы причина, по которой она должна немедленно захлопнуть дверь, может появиться в любой момент. Когда этого не происходит, она отступает и жестом приглашает нас войти.

Мы идем по небольшому коридору. Она останавливается на пороге маленькой гостиной. Диван, телевизор в углу и небольшая стойка, отделяющая кухню от комнаты. Неуверенность наполняет Патрицию до кончиков пальцев. Она довольно крупная девушка, но, я вижу, делает все возможное, чтобы минимизировать пространство вокруг себя.

— Никогда не думала, что захочу поговорить об этом, — наконец произносит она, и голос у нее тихий, девичий. — А потом увидела объявление в газете и все никак не могла выкинуть его из головы. О том, что это произошло не только со мной. Я всегда считала, что была единственной. Не думала, что почувствую… облегчение. Я решила, что это моя вина, я что-то сказала или сделала, и вот это случилось, и… Он сказал, что я особенная, поэтому все и произошло, потому что во мне было нечто такое, против чего он не смог устоять. Нечто особенное.