— Он говорил то же и мне. — Мама не ждет, пока ее пригласят присесть, и как только она это делает, Патриция сразу же присаживается напротив. Мы с Пиа садимся на стулья за кухонной стойкой.
Мама ждет, пока у Патриции хватит мужества встретиться с ней взглядом. В ней — ни капли нетерпения или беспокойства, к которым я так привыкла. Ее взгляд не мечется в поисках двери или любого другого выхода, как это всегда бывало, когда мы оказывались за пределами дома. Марисса просто сидит и ждет, и пока я наблюдаю за ней, мое сердце переполняется радостью, потому что я знаю, что она снова обрела мир и наконец почувствовала себя в безопасности.
— Он сказал, что я заставила его сделать это. — Патриция зажимает ладони между коленями, плечи ее опускаются. — Что все это — моя вина. — Ее голос падает до испуганного шепота. — Это было в точности так, как вы описали в объявлении. Он велел мне никогда не называть его имя, никогда не произносить его вслух. Он сказал, что, если я не послушаюсь, он узнает об этом и сделает так, что больше я этого не повторю. И я ему поверила. Я была так… хм, напугана… он казался мне дьяволом… куда бы я ни пошла, он найдет меня и снова сделает мне больно. Я до сих пор… не хочу называть его имя.
— И не нужно, — заверяет ее мама. — Мне тоже не нравится произносить его вслух. Но однажды он — оно! — больше не будет иметь над тобой власти.
Глаза Патриции становятся огромными от страха. Хватка этого человека столь сильна, что кажется, будто Делани с нами в одной комнате и готовится к ответному удару.
— Это, наверное, очень тяжело. Тебе не нужно посвящать нас в детали. — Мама наклоняется к ней, но не очень близко, а настолько, насколько нужно. — Но если ты сможешь немного выговориться, тебе станет легче. И как только мы запустим наш центр, мы сможем тебя поддержать. Консультанты помогут тебе стать человеком, которым ты и должна была быть.
Патриция трясет головой.
— Мне уже не стать тем человеком, — говорит она с упрямой уверенностью. — Иногда я думаю, какой могла бы быть моя жизнь, если бы этого никогда не было…
Она открывает пачку сигарет и закуривает, затягиваясь так глубоко, что ее тело буквально выгибается навстречу этому вдоху.
— Думаю о том, что я могла бы сделать все то, о чем мечтала в детстве. Знаете, я ведь хотела стать учителем. Но после того, что было, я понимаю, что никогда не буду чувствовать себя достойной учить чему-то детей. То есть как я могу, когда…
И она снова глубоко затягивается. Потом вскидывает подбородок, выдыхая дым, и наблюдает, как он тает. У меня возникает ощущение, что проходит очень много времени, пока мы смотрим, как он исчезает. Жара просто невыносимая — как снаружи, так и внутри. Хотя в углу и висит старомодный кондиционер, похоже, он уже давно не работает. И всякий раз, когда Патриция затягивается сигаретой, дыма становится все больше, а воздуха — все меньше. Меня притягивает закрытое окно, но я не смею пошевелиться — боюсь, что спугну ее и она не захочет больше говорить.
— Забавно, что он должен был быть на моей стороне, в этом все дело. Он был так добр, так много шутил, говорил, что поможет мне. Знаете, я ведь много лет провела в детском доме. Он сказал, что поможет мне найти семью.
— В детском доме? — переспрашиваю я и чувствую ужас от возможного ответа.
Она пожимает плечами.
— Мне было одиннадцать.
Земля уходит у меня из-под ног. Я смотрю на маму. Она сидит, закрыв глаза, и я знаю, о чем она думает, потому что думаю о том же. Сколько еще жизней он сломал? Сколько еще было детей?
— Мне очень жаль… — Мама берет Патрицию за руку. — Если бы я тогда выступила против него… возможно, я смогла бы спасти тебя.
— Не извиняйтесь, — говорит девушка прежним бесцветным и тонким голосом. — Я никому об этом не рассказывала и сейчас бы не рассказала, кроме… Вы ведь верите мне, правда? Очень хочется, чтобы мне хоть кто-то верил.
— Простите… — Жара и дым душат меня, ужас вскипает в горле. — Мне нужно… я на минутку.
Воздух снаружи ненамного холоднее или свежее, но я все равно жадно глотаю его и, прислонившись к стене, пытаюсь успокоиться. Жду, пока подступившая тошнота уляжется. Проходит несколько секунд, прежде чем я понимаю, что Пиа вышла следом за мной.
— Выглядишь так, словно тебе нужно выпить, — говорит она. — Я тебя не виню. И правда, давай заглянем в бар по пути домой.
В этой жизни моя сестра Пиа может пить вино, как и все люди, иногда выпивать больше чем нужно, но не слишком много. В этой реальности она уже не пьяница, она здоровая и сильная, собранная и успешная. В этом мире так много хорошего, так много чудесного. Так много причин быть счастливой и благодарной. И больше всего — потому что у меня есть возможность жить и видеть все это.
Как же тяжело будет все это потерять!
— Я в порядке, просто я очень слабая, и мне тяжело слушать то, о чем она говорит. Хотя я и не должна все это чувствовать, ведь это случилось не со мной.
— Ну… — Пиа бодро потирает мое плечо. Я припоминаю, что теперь она не так часто меня обнимает. Теперь, когда она работает дизайнером в Лондоне и у нее появился парень по имени Эндрю. — Все это действительно тяжело, а для тебя — особенно. Мужчина, который сделал это с ней, — часть тебя.
Пиа всего лишь говорит правду, но все равно это похоже на пощечину. Я знаю, что он жив, что я могу отыскать его, посмотреть ему в глаза, чтобы он понял, что я его… нет, не дитя, даже не его отпрыск, это слишком мягкое слово. Кто и что я для него — я не знаю. И оттого, что он жив, легче не становится, потому что теперь он не прах из прошлого, он — настоящее, монстр, который может выскочить из-за угла в любой момент. И это пугает меня.
— Как ты думаешь, сколько еще таких было? — спрашиваю я Пиа.
— Трудно сказать, — говорит она. — Но тридцать лет — это большой срок.
И тогда я понимаю. Все, что я увидела здесь, — просто прекрасно, но это не может оправдать то, через что приходится проходить другим таким же людям, как Патриция.
Все это время я думала, что все происходило со мной для того, чтобы спасти только маму. Но я ошибалась, теперь я это понимаю. Пиа права, этот человек — часть меня. И я — именно я! — должна спасти от него не только маму, но и все другие жертвы.
— Луна, ты не должна позволять каждой услышанной истории так на тебя влиять, — говорит Пиа. — Мама себе этого не разрешает. Посмотри, какая она сильная! К тому же мы можем только помочь этим девушкам и женщинам вернуться к нормальной жизни. Время не повернешь вспять.
— Ты, может, и не повернешь, — бормочу я.
До моста я добираюсь довольно быстро — пересекаю шумную дорогу и с легкостью нахожу скамейку, на которой тридцать лет назад сидела с Майклом. Я сажусь на нее и смотрю на мост. Он устремляется так далеко в лазурь, что кажется, будто может привести тебя куда угодно, даже на другой конец Вселенной.
До этого момента я не до конца осознавала, что именно делаю. Я была героем, крестоносцем. Совершила самый страшный для ученого грех — позволила своим личным надеждам и ожиданиям повлиять на результат исследования. Позволила себе поверить, что могу спасти маму и исправить собственную жизнь. Теперь же я понимаю, что не была готова признать правду. Признать, что у меня нет выхода: я должна сделать то, что должна. И времени, чтобы подготовиться к этому, нет.
Пора остановиться. Не умереть, нет, потому что, если бы я умерла, меня бы помнили и оплакивали. Я сама и то, что я сделала, не должны оставить ни малейшего следа в жизни тех, кого я люблю. Идея просто взять и перестать существовать пугает меня, и теперь я знаю, что стремилась к спасению куда больше, чем осознавала. Я не хочу умирать. Я очень хочу жить. Но я не могу жить, зная, что обрекла многих женщин на страдания.
У меня осталось меньше двадцати четырех часов, чтобы остановить Делани.
Потому что, возможно, я достаточно сделала для мамы и для того, чтобы ее жизнь была сносной, а она сама — способной любить нас. Я достаточно сделала, чтобы вернуть ее к жизни. Достаточно сделала для своей семьи.
