– Оленька, они не правы. Ты гораздо красивее императрицы, поверь мне.

Лапин не настаивал, чтобы жена покидала столицу. Да и куда бы она за ним следовала? На начало века пришлось много войн. Лапину где только не довелось побывать: и в Австрии, и в Пруссии, и в Швеции, и в Турции, и в Бельгии, и во Франции. Можно ль было требовать от жены-красавицы, чтобы она с мужем претерпевала все тяготы походные? Нет, не желал этого любящий супруг. Соглашался и с тем, чтобы сыновья на попечении его матери росли. В деревне всё ж детям вольготней, и воздух здоровее.

И Глафира Ивановна не обижалась на невестку, радовалась, что два озорных внука при ней живут, старость её скрашивают. Когда Лапин из заграничного похода из Франции вернулся и в Петербурге служить стал, у них ещё детки рождались, но выжила только Ангелина 1817 года, её в деревню не отправили, сего ангелочка Ольга Сергеевна сама холила и лелеяла.

А Танюшу Телятьеву воспитывали дед и бабка Целищевы, познавшие много горя, потому не имевшие ни сил, ни желания держать внучат в строгости. Было у них пятеро детей. Однако одна память о больших надеждах, что возлагались на деток, осталась, ничего почти не сбылось. Трое сыновей, не успевших жениться, головы сложили в Отечественную войну. А до этого много слёз было пролито из-за исчезновения шестнадцатилетней дочери, которая через шесть лет вернулась с двумя цыганятами на руках. Потом пришло известие, что в Петербурге умер зять, следом на тот свет ушла старшая дочь, что после смерти мужа места не находила, виня себя, что не поехала в столицу и не была рядом с ним, когда он разболелся.

Так и остался Целищев Павел Анисимович почти у разбитого корыта. Выходило, что с его смертью пресечётся древний дворянский род. Вместо кучи внучат возле него были лишь Антон и Таня Телятьевы – дети Анны, да от Анастасии цыганята Николай и Семён. Отставной генерал упросил отца их, цыгана Кхамоло (в крещении Константина), чтобы хоть один из сыновей носил фамилию матери – вдруг да тому удастся дворянства достичь и возродить фамилию. Кхамоло, посоветовавшись со старейшинами, согласился. Потому старший Николай был Целищевым, а Семён – Ворончагирэ. Понимал дед, что непростую задачу перед внуком поставил: чтобы не просто разночинец, а сын цыгана был аноблирован1, это надо очень постараться. Но всё ж надеялся.

В свете считали, что Анастасия опорочила не только себя, но и весь род. Юная дворянка, исчезнувшая из дома – уже бесчестье, но лучше бы она и не возвращалась домой, чтобы не открывать всю глубину позора. Если б девица сбежала из дома с гусаром иль уланом, да хоть бы и с армейским прапорщиком-пехотинцем, об этом, конечно, не забыли бы, однако простили б. Но вернуться домой с цыганятами на руках! – такого даже провинциальное общество, не столь и чванливое по сравнению со столичным, никак не могло одобрить! Старикам Целищевым сочувствовали, в гости их, тем более самого генерала, приглашали, а к ним заезжали разве что по делам, по большой надобности. И речи не могло быть, чтобы отпускать к ним дочерей. Впрочем, громко злословить мало кто решался – всё ж Целищев генерал, да к тому ж с цыганами девица связалась, а вдруг порчу напустят в отместку за недобрые слова?

Анастасия, объявившись, не сразу осталась жить у родителей. Она вернулась в родные края вместе с табором через шесть лет, зашла в первый раз к родителям с чёрного хода, сказала, что лишь привела показать детей, да к мужу вернулась. Было это летом четырнадцатого года. Генерал только лишь в отставку вышел. Он в Отечественную войну ополчением командовал, а после того, как армия границу России перешла, ополчение было расформировано. Вернулся домой, зная, что сыновей уже нет в живых. Двое при Бородине пали, третий в октябре тринадцатого года, в битве народов под Лейпцигом.

Таня не помнила, когда тётя с детьми появилась в её жизни, зато Николай помнил, рассказывал. Для него, росшего в таборе, тот день слишком необыкновенным был, заставлял удивляться чуть не на каждом шагу, потому помнил он всё в подробностях. Мать с утра заставила его искупаться, Семёна вымыла, одела их в самое лучшее, что у них было, и повела в сторону стоявшего на горе за дубравой барского дома. Чем ближе подходили, тем больше волновалась мать, возле реки в виду большой усадьбы присела на скамейку, заплакала. Может, и не хватило бы у неё смелости в родительский дом зайти, но бабы, что в реке бельё полоскали, перекликиваясь весело, увидали их, подошли полюбопытствовать. Одна из них, узнав мать, хоть и была та одета по-цыгански, ахнула:

– Анастасия Павловна, Вы ль это, голубушка наша?!

И на колени перед ней бухнулась. Николай был изумлен: ни разу никто на его глазах перед мамой на колени не вставал. Кто-то из девок побежал в гору с криком:

– Барышня нашлась! Настасья Павловна объявилась!

Одна баба Сеньку толстяка забрала, другая взяла Николая за руку, матери помогли подняться, подталкивая, повели к дому. Говорили что-то, плакали. Перед домом какая-то баба предложила:

– Настасья Павловна, может, Вы пока деток-то с нами оставите, а сами в дом ступайте.

Николая это напугало.

– Нет уж, со мной пойдут, иль и мне ходить незачем, – ответила мать.

Так и зашли в дом в сопровождении баб да девок. Там уже ждали. Николай не мог сказать точно, понравились ли ему с первого раза эти люди. Высокая худощавая женщина в тёмном платье – тогда он ещё не знал, что это бабушка – показалась ему чересчур суровой, но когда мать на колени перед ней упала, подняла её, обняла и тоже заплакала, то есть не такой уж строгой была. И высокий сухопарый мужчина в военном мундире сначала грозным показался, а потом тоже плакать стал. А на тётю глянув, мальчик удивился, как сильно она на маму похожа.

Коле пятый год шёл, однако смог почувствовать, что маме здесь рады, а ему и Сене – нет. Их усадили на скамью возле окна, не позволяли слезать, бабы шептали: «Тихонько ведите себя, не балуйте!» Смотрели взрослые на них как будто осуждающе. Коля даже подумал, что выпачкался по дороге, потому на него строго смотрят. Оглядел штаны и рубашку, не заметил ничего…

Вдруг влетела маленькая девочка одного роста с Семёном: в коротком беленьком платьишке, с пушистыми-пушистыми волосиками – не светлыми и не тёмными, большеглазая, с улыбкой до ушей. Остановилась посередине комнаты, посмотрела внимательно на детей, засмеялась громко и кинулась к ним. Схватила за руку Сеню, стянула со стула, и – давай обнимать его. Какая-то молодка девочку эту, Танюшу, подхватила на руки, унесла, и Николаю стало обидно, что она и его не успела обнять. Но через некоторое время девочка появилась из другой двери: на четвереньках шустро проползла под ногами у торчащих там баб и снова была рядом. Причём приволокла деревянного коня на колёсиках и сунула верёвку в руки Сеньке:

– На! Играй!

У того от восторга глаза на лоб полезли. А малышка посмотрела на Николая, повертела головой кокетливо, похихикала и спросила:

– Ты кто? Мой друг, правда?

Строгие взрослые тоже заулыбались сквозь слёзы, глядя на них. Таня взяла за одну руку Николая, за другую – Семёна и повела за собой. И уже никто не мешал ей. В помещении, куда привела их Таня, было много игрушек – деревянных, тряпичных, железных, фарфоровых; и на полу, и на скамьях, и на столе, и на подоконниках. Сеня оставил коня, стал неторопливо рассматривать игрушки, одну за другой. Коля сначала заинтересовался выструганным из дерева мужичком с топором в руках. Его позабавило: если дергать за одну палочку, то мужичок двигался, как будто колол поставленное перед ним полено. Потом появился высокий (на взгляд четырёхлетнего) мальчик Антон. Таня вытребовала, чтобы он достал из шкафа коробку с солдатиками. Тот был недоволен, но повиновался, и Коля решил, что девочка тут главная. А когда мальчик стал важно доставать из коробки одного за другим оловянных солдатиков, Коля обо всём забыл. В таборе у них кое-какие игрушки бывали, но простенькие, а то, что он увидел здесь, воистину было чудом! Пешие солдатики его не особо заинтересовали, зато кавалеристы в восторг привели. Кони со всадниками – совсем как настоящие, только маленькие, твёрдые. Коля вертел в руках, разглядывал одного, другого, налюбоваться не мог. Уж до чего похоже кони сделаны были: и морды, и уши, и копыта, и все в разных позах: один конь спокойно стоит, другой бежит как будто, третий только ногу поднял. Одного всадника Коля засунул в карман – а как удержаться было? Но девочка прикрикнула строго: «Нельзя так! Тоша обидится и всё заберет!» Спорить с ней Коля не мог, вернул.