Когда в кабинет входит капитан, он не то, чтобы сильно удивлен открывшейся ему картиной, но озадачен точно. Не каждый день можно увидеть скрючившегося на полу лучшего друга, который, словно ребенок, прижимает к груди колени, размазывает по щекам слезы, кривит красивое лицо и шепчет чуть слышно, изредка сбиваясь на тихие всхлипы: «не верю», «он не заслужил», «это моя вина». Тем более, когда этот друг не кто иной, как Леонард Горацио МакКой — чей скептицизм порой переходит в цинизм, отрицающий любые чувства не хуже Спока. Вот только доктор вовсе не такой железобетонный, просто казаться слабым не хочется никому.
Капитан знает — никто до конца не верит в случившееся. Даже он переспросил несколько раз, прежде чем прикрыть рот рукой, чтобы команда не услышала его испуганный вздох, когда Кристина только сообщила на мостик. Понимает, что, конечно, не заслужил. Разве мог хоть кто-то на этом корабле заслужить смерть? Особенно, кто-то такой, как их Паша. Кирк думает, что красивые не должны умирать. Джим так же знает, что ни вины доктора, ни вины Скотти в этом нет. Если кто и виноват, то он. Ведь он одобрил команду десанта, ведь мальчишка спасал его жизнь. Просто… некоторым людям суждено умереть. Даже таким добрым, честным и до зубовного скрежета наивным, как их энсин.
На ум приходят глупые слова утешения. «Ты не виноват». «Он сделал свой выбор». «Мне жаль». Все они казались такими жалкими и лживыми, даже вполовину не передавая всего того, что сейчас переживал экипаж в целом, и Леонард в частности. Джим сам выслушивал эти слова сотни раз за последние месяцы, и меньше всего ему хотелось, чтобы это же слышал его друг. Боже, они даже никогда не обсуждали отношения главы медслужбы и юного навигатора.
Капитан думает, что одно неверное слово, неправильно брошенный взгляд или неловкое прикосновение, и МакКой сорвется, окончательно растворившись в своей потере.Правда, вслух он никогда ничего не говорил.Раньше было не нужно, а сейчас Боунс его не услышит. Когда внутри взрываются эмоции, человек на время просто перестает существовать. Джим знает это, как никто другой.
Доктор успокаивается долго. Утирает слезы и позволяет увести себя в смотровую. По ту сторону открытый космос. И где-то среди звезд… Паша, мечтавший о нем с детства, обреченный остаться в нем навсегда. Судьба, та еще жестокая и беспринципная сука. Солнечный мальчик с гениальным мозгом, бесстрашный, упрямый, верный кораблю и своему капитану до последнего. Чертов маленький герой. Рвался в каждый десант, навстречу новым приключениям и опасностям. Что ж, дорвался.
МакКой снова чувствует, как к горлу поднимается ком, а слезы начинают душить. Он сжимает кулаки, стараясь унять дрожь. Сегодня он больше не собирается поддаваться эмоциям. Кирк кладет руку ему на плечо, а потом обнимает, забывая, что доктор терпеть не может «все эти нежности». Как и космос. Теперь уже неизбежно до конца своих дней.
В космосе нет солнца, но у «Энтерпрайз» оно было. Этому солнцу был 21 год, оно имело добрые зеленые глаза, непослушные, кудрявые волосы, малопонятный русский акцент и очаровательную улыбку. Их солнце звали Павел Андреевич Чехов. Он мечтал о звездах, о кораблях, обожал математику и любил рассказывать забавные истории о своей родной стране. И все, что от него осталось — это имя в базе Звездного флота, фотография на приборной панели у рулевого и металлическая «дельта», которую снял МакКой с ярко-желтой формы, чтобы хоть что-то материальное осталось на память. Он так и не смог счистить с серебристого металла багровые пятна застывшей крови.
— Пусть тебе вечно снится космос, малыш, — шепчет доктор, прислоняясь лбом к холодному стеклу.
Он отворачивается от бездушной черноты и отправляется в свою каюту. Ему надо умыться. Выпить, если еще что-то осталось, и лечь спать. Капитан не идет за ним — он уже сделал все, что мог. Доктор благодарен ему. Правда. Наверное, если б не Джим, он бы окончательно спился за эти месяцы. Вряд ли бы Паша этого хотел. Но разве мертвые вообще могут иметь желания? Они ведь мертвые. Их просто нет. Зато есть живые. И им надо заново учиться жить. Вот только МакКой, как врач, может авторитетно заявить, что жить без сердца невозможно.
Ничего крепче реплицированного чая в каюте нет. Леонард опускается на кровать. Он долго лежит без сна, уставившись в потолок. Это глупо. Как сказал бы Спок — человеческие эмоции глупы и нелогичны. И доктор бы ему обязательно поверил, если б своими глазами не видел, как старпом крушил собственную лабораторию, рыдая и проклиная всех, известных ему, богов. Наверное, именно в тот момент, когда он обрабатывал раны, сочащиеся зеленой кровью, и слушал тихие, абсолютно нелогичные, всхлипы, МакКой поверил, что Паши действительно больше нет.
Леонард вкалывает себе успокоительное и малодушно думает, что, может быть, стоит переборщить с дозой и уже не проснуться. Тогда этот кошмар кончится. А он больше не будет задыхаться, делая очередной болезненный вдох. И когда он откроет глаза по ту сторону, рядом, обязательно будет Паша, его можно будет взять за руку, обнять, пригладить мягкие кудряшки. Вот только это поступок труса. Леонард мог быть кем угодно, но трусом он не был никогда. Утро наступает, как и каждый день, звоном будильника напоминая о начале следующей смены.
Леонард открывает глаза. Ночью ему снился Паша. Живой, слишком настоящий, поэтому такие видения тоже приравнивались к кошмарам. После них совсем не хотелось жить. Доктор до сих пор помнит звук его звонкого голоса, а руки помнят шелк непослушных волос. За эти месяцы он должен был привыкнуть просыпаться с вновь вспыхнувшим чувством вины. После таких снов оно грозило затопить его, не давая вздохнуть. Он не уберег, не спас, не защитил. Это его вина. И пусть капитан никогда этого не признает, МакКой признал давно.
На этот раз они были в малой смотровой, после смены. Паша подстерег доктора у медотсека и почти силком затащил сюда. Мальчишка разглядывал проплывающие мимо звезды и, улыбаясь, рассказывал, как когда-то в детстве он часто видел во сне космос — бескрайний, неизведанный и очень опасный. Он всегда манил его. Это не сон, скорее давнее воспоминание. В нем энсин Чехов все еще улыбчивый девятнадцатилетний мальчишка, вечно взъерошенный и безумно любопытный, смотрит на Леонарда выразительными зелеными глазами и доверяет ему свой сокровенный секрет. Это было так давно, что теперь кажется просто выдумкой побитого жизнью и алкоголем подсознания. И от этого становится только тоскливее. Его воспоминания теперь совсем нечеткие. Размытые болью, запачканные невинной кровью…
На мостике непривычно шумно. МакКой видит остроухого гоблина за капитанским креслом, чуть дальше –Скотти с Ухурой. А потом в глаза бросается маленькая, казалось бы, незначительная деталь: место, которое было свободно несколько месяцев, теперь снова занято. Леонард не знает, больно ему или, наконец, легко. Он глубоко вдыхает и медленно выдыхает, успокаивая бешено бьющееся сердце. Внутри что-то неприятно ворочается, но МакКой легко глушит в себе зарождающуюся надежду. Новый навигатор совсем не похож на Пашу. Он не улыбается, не сверкает глазами, освещая все вокруг, и говорит на чистейшем английском. И это почему-то неожиданно раздражает, вплоть до желания врезать по сосредоточенной физиономии. Парень выполняет свою работу и не виноват, что, по мнению МакКоя, это место теперь всегда должно пустовать. Словно… памятник.
Доктор встает рядом со Споком, бесцеремонно хлопает Джима по плечу. Тот переводит на него взгляд бесконечно усталых, будто на вечность постаревших, голубых глаз. Доктор кивает, понимая без слов. Джим поступил правильно: у корабля должен быть навигатор, что бы там не думал его лучший друг. МакКой оглядывает нового пилота, до боли сжимая в руке ту небольшую серебряную брошь, что когда-то принадлежала Паше. Он поднимает глаза, смотрит вперед. Вглядывается в бездушный космос, снова стискивая, до побелевших костяшек, металлическую безделушку. Боль отрезвляет.
