Той, чья улыбка дороже целого мира

Судьба человеческая, как книга. Кому-то достаётся короткий рассказ, иным многотомный роман. У большинства же – обычная повесть; прочёл, бросил на полку и забыл.

Повесть моей судьбы дочитана до конца и становится немного жаль. Ведай я всё заранее, сложилась бы жизнь иначе.

Многое хочется сказать тебе, да только не успею, не смогу. Попытаюсь лучше вспомнить главное. Может статься, тогда я и подберу нужные слова, хотя бы внутри себя, но, в любом случае, они для тебя одной. Так будет легче уходить.

Те, кто уверяют, что не боятся смерти, врут. Они ведь ни разу не пробовали. Умирать страшно, поверь, я знаю. Давно и многие рассказывают о том, каково Там, но сказки их не стоят и гроша. Именно поэтому и ценны наши дела Здесь.

Ты загадка для меня, как и мама твоя, и всегда ею будешь. Прошу тебя, береги свою жизнь, не позволяй ей протечь водой сквозь пальцы. И оставайся достойна дара, которым наделена.

На окраине старого города прилепился к набережной огромный многоэтажный дом. Десятками светящихся по вечерам окон смотрит он на оледенелое озеро, вокруг которого чернеет бескрайний лес.

Что если взлететь подобно снежному облаку повыше, к девятому этажу того дома и заглянуть в одну из его бессчисленных, безликих квартир? Какие люди там живут? Какие судьбы ждут их?

«Ваша девочка… Она, как бы сказать, необычная, странная. Вы и сами знаете, в классе с ней почти никто не дружит и не общается. Сегодня, к примеру, она сломала телефон одноклассника. Причём специально! Да ещё и накричала на него. Понимаю, вам одному сложно её воспитывать, но всему есть предел. Взять хотя бы, что ваша дочь утверждает, будто умеет летать. Нет, ну смешно ведь, правда?! Летать! Не на самолетах, а как птицы, махая крылышками! Мой вам совет, сводите её к психологу. Поверьте, если не сделать этого сейчас, подростка ждут куда большие трудности. И вас, кстати, тоже…».

Вечер. Конец февраля. Зиме пора уходить, но она никак не соберется и кружит, веет снежной дымкой, дует по улицам колючим холодом.

В квартире тихо, только слегка гудят окна, сопротивляясь последним вьюгам. В квартире тихо и почти темно, оставлена лишь лампа на кухне, да в детской комнате мягко светит старый абажур. В квартире тихо, почти темно и медленно плывёт по комнатам и коридору аромат свежего ромашкового чая, а с ним приходит ощущение спелого, тёплого месяца июля. Пусть зима сражается себе там, снаружи; здесь, внутри, правит лето с ароматом чая из ромашек.

Отец замер на мгновение перед детской, вспоминая слова учительницы, сказанные ему несколько часов назад. Затем мягко отворил дверь и вошёл.

Тут который год всё по-прежнему. Стол, кресло, кровать, трюмо с большим зеркалом, прозрачно-призрачные шторы, слегка колеблемые ветром через приоткрытое окно. И идеальная чистота.

Дочь сидела на кресле под тем самым абажуром, подогнув ноги и укутавшись мохнатым пледом. Лицо сосредоточено, брови нахмурены. Делает вид, что читает книгу. Дети такие смешные, когда пытаются придать себе выражение серьезности, подражая взрослым. Вот и дочь, несмотря на внешнюю строгость, скорее забавная, особенно с этими светлыми косичками, торчащими в стороны.

Отец осторожно приблизился, поставил на стол поднос с чаем и печеньем.

– Привет, белобрысая.

Дочь бросила на него мимолетный грустный взгляд.

– Привет пап.

– Я был в школе сегодня.

– Знаю.

– Откуда? Ах да, это ведь ты…

Дочь отложила в сторону книгу. Отец мельком заметил название: «Над пропастью во ржи» Сэлинджера. Боже мой, мелькнуло в его голове, не рановато ли читать такое в двенадцать-то лет?

– Они и в самом деле настолько сильно не любят тебя? – спросил отец.

– Они любят тех, кто на них похож. Говорит, как они, одевается, слушает ту же музыку. – сказала девочка, нахмурившись.

– Люди по-настоящему ценят лишь свою индивидуальность, Агата.

– Мне все равно, пусть делают, что хотят.

Дочь подтянула колени к подбородку, сильнее укуталась пледом.

Она вылитая мать – и внешне, и главное, характером. Столь же упрямая, неуживчивая. И готовая обидеться на любое неосторожное слово.

Отец погладил ребёнка по голове. Она чуть дёрнулась в сторону, но он просто обнял её и поцеловал в пахнущую лавандой макушку.

– Согласен малыш, – тихо сказал он. – Но больше не ломай никому телефоны, иначе я разорюсь.

Дочь попыталась отстраниться снова и вдруг передумала, прильнув к родителю.

– Я не ломала, – тихо произнесла она и отец почувствовал, что ребёнок готов заплакать. – Я не виновата, что родилась такой и у меня в руках всё перестаёт работать. Я просто хотела посмотреть…

Она правда не виновата, мелькнуло в голове отца, и будь её воля, Агата, наверное, ни за что не захотела бы подобной судьбы.

– Ты права, родная. Пей чай, я пойду к себе, поработаю немного.

Отец поцеловал её снова и, поднявшись, направился к выходу.

– Папа! – окликнула девочка.

Отец обернулся, замерев в дверном проеме.

– Она точно приедет?

Вот о чём Агата волнуется по-настоящему, гораздо больше, чем о происшествии в школе, догадался отец.

– Да. Ты знаешь, по-другому никак.

– Я боюсь её, пап. Давай лучше у Сухановых побуду.

– Брось милая, Сухановы только знакомые. Ну, а она… Она твоя тётка, тем более долго это не продлится, тут не о чем волноваться. – отец нахмурил брови, словно вспоминая о чём-то. – Зато твои неосторожные слова про полёты меня тревожат.

Агата, покривившись от его назидательного тона, не ответила, взяла книгу и уставилась в старые, пожелтевшие страницы. С щеки её упала одинокая слезинка и отец не услышал даже, а почувствовал, как ударилась она о бумагу.

– Агата, что бы ты не делала, помни, люди не летают.

Он уже затворял дверь, когда услышал её:

– Люди не хотят пробовать, папа.

Отец вдруг понял, ему нечем возразить. Железная взрослая логика вдребезги разбилась о непосредственность детского ответа. И главное: возможно, она не так уж и не права, особенно, помня про её мать. Возможно…

Он посмотрел на свое отражение в зеркале. Худое, осунувшееся за последнее время лицо, чёрные круги под глазами, губы натянутой нитью. Только бы продержаться. Внутри кольнуло раскалённой иглой и отец, поморщившись, торопливо прикрыл за собой дверь. Выйдя в коридор, он скривился от очередного спазма боли, потёр грудь и, дождавшись, когда пройдут цветные круги перед глазами, направился к себе.

Отец давно ушёл, а Агата всё сидела, свернувшись калачиком в своём старом кресле, укутанная тёплым мохнатым пледом.

Настал момент, ведомый только ей, и она посмотрела на чашку чая.

Вода в ней, успевшая порядком остыть, заволновалась мелкой рябью, слабой вначале, но потом сильнее, сильнее. Наконец, вода забурлила, достигнув точки кипения. Агата вздохнула, точь в точь по-отцовски, и открыла роман Сэлинджера.

Время читать.

Лето девяносто девятого выдалось жарким. Именно с него, того горячего, светлого, безумно счастливого и далёкого теперь лета, всё и началось.

Она стояла на берегу реки, закрыв глаза, раскинув в стороны руки, обратив лицо к солнцу и тёплому ветру. Её наряд – лёгкий воздушный сарафанчик, сандалии, да старомодная косынка, каких не носят уже четверть века. Но, несмотря на это, казалось, нет никого прекраснее в целом мире и без неё река остановит свои воды, а солнце перестанет освещать землю.

– Девушка!

Не ответила. Лишь еле заметно дрогнули огромные пушистые ресницы.

– Сильно извиняюсь, я тут человек новый, города не знаю, может покажете мне его?

Она приоткрыла веки, наискось, с прищуром, глянула на подошедшего. Парень лет двадцати пяти или чуть постарше. Крепкий, с добрым, курносым лицом и короткой стрижкой спортсмена. Улыбается во все зубы, уверенно, открыто. Смелый, явно не отсюда, к ней тут не всякий подойдёт.