— А может быть, — сказала Белла, и, может быть, тут она вспомнила те странные отношения, которые когда-то связывали ее с ныне покойным Джоном Гармоном. — …Может быть, воскрешая это имя, вы хотели дать его ребенку не менее милому вам, чем его тезка. Ведь к нему вы всегда питали нежные чувства.

— Вот какая вы добрая, голубушка! — сказала миссис Боффин, пожимая ей руку. — Нашли чем меня оправдать! Может статься, так оно и было. Конечно, доля правды здесь есть, но только доля, а не вся правда. Впрочем, сейчас это не важно, ведь мы решили, что с именем Джон Гармон надо покончить.

— И оставить его только в воспоминаниях, — задумчиво проговорила Белла.

— Вы лучше меня сказали, голубушка. «И оставить его только в воспоминаниях». Ну, так вот, я и надумала: если брать на себя заботы о каком-нибудь сироте, пусть он будет для меня не баловнем, не забавой, а ребенком, которому надо помочь ради него самого.

— И не обязательно, чтобы хорошенький? — спросила Белла.

— Нет, — твердо ответила миссис Боффин.

— И не обязательно, чтобы располагал к себе? — спросила Белла.

— Нет, — повторила миссис Боффин. — Не обязательно. Уж как будет, так будет. Есть один хороший мальчик, которого судьба не побаловала такими достоинствами, но он честный, работящий и заслуживает того, чтобы ему помогли. Вот я и решила, если о себе не думать, значит ему и надо помочь.

Тут в дверях появился лакей, который не так давно был оскорблен в своих лучших чувствах. Он подошел к Роксмиту и извиняющимся тоном доложил о госте с предосудительным именем «Хлюп».

Все четверо участников совещания переглянулись между собой и замолчали.

— Позвать его сюда, миссис Боффин? — спросил Роксмит.

— Да, — сказала она. После чего лакей удалился, потом снова появился в сопровождении Хлюпа и вышел, преисполненный негодования.

Заботами самой миссис Боффин Хлюп был одет в черную пару, и портной, шивший ее, получил от Роксмита приказ пустить в ход все свое искусство, чтобы по возможности скрыть на ней пуговицы и застежки. Но хилость фигуры Хлюпа ваяла верх над всеми ухищрениями портновской науки, и теперь он стоял перед членами совещания точно Аргус[72], ослепляя их поблескиванием, подмаргиванием, сверканьем и мерцаньем сотни ярких металлических глаз. Изысканный вкус какого-то неизвестного шляпника снабдил его головной убор черной лентой, закупленной, вероятно, оптом; лента была плоеная от тульи до полей и сзади заканчивалась бантом, при виде которого воображение человеческое пасовало и разум поднимал бунт. Особые силы, присущие ногам Хлюпа, уже успели собрать его брюки гармошкой у щиколоток, а на колени напустить мешками; руки, наделенные такими же способностями, вздернули рукава к локтям, обнажив кисти. Ко всему этому великолепию следует добавить чрезвычайно короткие фалдочки да зияющий провал на том месте, где полагается быть животу, — и портрет Хлюпа будет готов.

— Ну, как там Бетти, дружок? — спросила его миссис Боффин.

— Спасибо, ничего, — ответил Хлюп. — Шлет вам поклон, благодарит за чай и за все заботы и справляется о здоровье вашего семейства.

— Ты только что пришел, Хлюп?

— Да, сударыня.

— Значит, пообедать еще не успел?

— Нет, сударыня, но собираюсь. Разве я забуду, как вы мне наказывали: не уходи, пока тебя не угостят мясом, пивом и пудингом… Нет! Их четыре было! Я же помню — сам подсчитывал, когда ел. Мясо — раз, пиво — два, овощи — три… а кто же четвертый? Пудинг! Вот кто четвертый! — Тут Хлюп запрокинул назад голову, широко открыл рот и засмеялся, сам не свой от восторга.

— А питомцы? Как они, бедняжки? — спросила миссис Боффин.

— Все обошлось, сударыня! Поправляются!

Миссис Боффин переглянулась с остальными тремя членами совещания и потом проговорила, поманив к себе мальчика.

— Хлюп!

— Да, сударыня!

— Подойди поближе, Хлюп. Скажи, тебе хотелось бы обедать здесь каждый день?

— Каждый день, и чтобы все четыре, сударыня? О сударыня! — Чувства, нахлынувшие на Хлюпа, вынудили его стиснуть в руках шляпу и согнуть правую ногу в колене.

— Да. И чтобы тебя взяли сюда совсем и заботились бы о тебе, если ты заслужишь наши заботы?

— О сударыня!.. А как же миссис Хигден? — Хлюп сразу забыл о своем восторге и, попятившись назад, с озабоченным видом закачал головой. — Миссис Хигден-то как же? Она на первом месте. Лучшего друга, чем миссис Хигден, у меня и быть не может. За нее, за миссис Хигден, надо крутить. Если за нее не будешь крутить, что с ней станется? — При одной только мысли, что на миссис Хигден может свалиться такая непоправимая беда, Хлюп побледнел и пришел в страшное волнение.

— Ты прав, Хлюп, прав! — сказала миссис Боффин. — И не мне тебя отговаривать! Но мы об этом позаботимся. Если подыщем кого-нибудь, кто будет крутить за Бетти Хигден, ты переберешься сюда на постоянное житье, а ей и по-другому можно помогать, не только тем, что каток крутить.

— Да все равно! — воскликнул ликующий Хлюп. — Ведь крутить-то приходится по ночам. Здесь я буду днем с утра до вечера, а как ночь, так крутить. Спать я не захочу, бог с ним, со сном! А уж если приспичит вздремнуть, — после минутного раздумья смущенно добавил он, — что ж, вздремну у катка. Сколько раз так бывало — кручу и сплю, да еще как сладко!

В порыве благодарности Хлюп поцеловал у миссис Боффин руку потом шагнул в сторону, чтобы дать простор своим чувствам, запрокинул назад голову, широко открыл рот и разразился унылым воплем. Это делало честь его сердцу, но предвещало соседям немалое беспокойство в будущем, так как лакей, заглянувший в комнату, извинился за свое непрошеное появление и пояснил его тем, что «ему показалось, будто здесь кошки».

Из маленькой пришкольной квартирки с маленькими оконцами, похожими на игольное ушко, и маленькой дверью, похожей на переплет букваря, маленькая мисс Пичер зорко наблюдала за предметом своих тайных воздыханий Любовь — хоть она, как говорят, и страдает слепотой — страж бдительный, и мисс Пичер не давала этому стражу ни минуты отдыха в слежке за мистером Брэдли Хэдстоном. По натуре своей мисс Пичер не была соглядатаем, ей не было свойственно ни коварство, ни интриганство, ни злобствование — просто она любила Брэдли без взаимности, отдавая ему весь тот несложный, бесхитростный запас чувств, по которому ей никогда не приходилось сдавать экзамены и удостаиваться аттестатов. Если б ее верная грифельная доска обладала свойствами лакмусовой бумаги, а грифель — свойствами симпатических чернил, сколько неожиданных для учеников маленьких трактатов проступило бы сквозь столбики сухих цифр на этой доске от одного только соседства с пылким сердцем мисс Пичер! — ибо после уроков, наслаждаясь тихим досугом в тихом пришкольном домике, она не раз поверяла своей конфидентке — грифельной доске — вымышленные описания того, как однажды, в благоуханные вечерние сумерки, у огорода за углом появились две человеческие фигуры, из которых одна — мужская, склонилась к другой — женской, несколько полноватой и низенькой, и чуть слышно прошептала: «Эмма Пичер! Ты согласна стать моею?» После чего голова женской фигуры поникла на плечо, принадлежащее мужской фигуре, и все дальнейшее утонуло в ликующем пении соловьев. Ученицы мисс Пичер и не подозревали, что Брэдли Хэдстон незримо присутствует даже на уроках. Взять, к примеру, географию. Опережая лаву, Брэдли Хэдстон торжествующе вылетал из Этны и Везувия, без всякого вреда для себя варился в горячих источниках Исландии и величественно проплывал по Гангу и Нилу. Что задано по истории — о могущественном властелине мира? Вот он перед вами — в панталонах цвета соли с перцем и при часах на волосяной цепочке, обвитой вокруг шеи. Каллиграфия? Большинство учениц мисс Пичер научились выводить заглавные «Б» и «X» на полгода раньше, чем все остальные буквы алфавита. А устный счет под началом мисс Пичер частенько превращался в закупку совершенно баснословного по своему богатству гардероба для Брэдли Хэдстона: восемьдесят четыре галстука по два шиллинга девять с половиной пенсов каждый, две дюжины серебряных часов по четыре фунта пятнадцать шиллингов и шесть пенсов, семьдесят четыре черных шляпы по восемнадцать шиллингов, и много тому подобных излишеств.