Две ссохшиеся руки бросились на Энни, вцепились в ее волосы и привлекли девушку лицом к лицу Франко. Руки Франко теперь были в треть уже мускулистых рук бандита до того, как он попал в Ущелье смерти, но по меньшей мере в два раза их сильнее. У Энни не было и шанса воспротивиться ему. Она уткнулась своим маленьким носиком в впадину черепа на месте носа Франко и почувствовала смрад разлагающегося тела. Пухлые ее губки прильнули к холодным зубам мертвеца. Бесконечная жизнь в синих глазах Энни столкнулась с бесконечной смертью в провалах глазниц черепа. Но едва ли неупокоенного мог удовлетворить один лишь прощальный поцелуй, он хотел Энни всю, целиком, без остатка. Он хотел ее сейчас.

С громким треском иссушенной плоти челюсти Франко распахнулись, а его зубы приблизились к прелестному личику Энни. Она схватила его за руки, но хватка была мертвой, попыталась оттолкнуть от себя, но способен ли младенец побороть взрослого человека? Таковой была разница в их силах. Еще мгновение и зубы Франко набросились бы на ее плоть и растерзали бы ее, но тут мертвеца всего пробила череда судорог: он дергал то одной, то другой конечностью, затем резко захлопнул челюсти и уставился куда-то за нее, а после с громким шипением заполз обратно в землю. Энни хотела закричать, но чья-то крепкая ладонь зажала ей рот.

Теперь их было двое. Рядом с Энни лежал Кавалерия. Словами не передать, как приятно ей было после прикосновения мертвеца ощутить вновь человеческое тепло. Она не думала сейчас о каторжнике, как о мужчине, только радовалась своему чудесному спасению. Рядом с ним она удивительным образом чувствовала себя почти спокойно, он значил для нее то же, что значит мачта для капитана корабля, привязанного к ней во время шторма. Кавалерия был ей опорой и надеждой пережить все обрушившиеся на нее невзгоды. И шторм был тоже, все то, что творилось вокруг них, — это шторм. Живые мертвецы, ходячие трупы — мыслимо ли? Возможно ли? Ответ науки отрицательный. Но они это ощущали и переживали, невозможное происходило на самом деле, и они находились неподалеку от эпицентра всего этого. Мираж же находился внутри него.

Его — творящего богопротивное дело, черную волшбу — окружала едва заметная дымка. Эта темная аура охватила мир вокруг него. Она была едва заметна глазу, но с каждым мгновением воплощалась на физическом плане реальности все сильнее, становилась все более заметной. С каждым новым символом, загоравшимся на спине Миража, тучи сгущались вокруг него. Это напоминало смерч или торнадо, он копил силу, вытягивая ее из живого вокруг. Травяной покров холма сначала пожелтел, затем порыжел, а после рассыпался прахом. От центра холма смерть волнами распространилась к периферии. Очень скоро от маскирующего укрытия Энни и Кавалерия ничего не осталось, они лежали на холме как на ладони.

Однако и им вместе с тем открылось многое. Теперь они видели, что трещины в земле появлялись не случайным образом — все они часть единой системы координат. Вместе трещины складывались в замысловатую сеть колец и геометрических узоров, а также символов, сходным тем, что покрывали спину и живот Миража. Самые большие из них в точности повторяли созвездия на небе, смысл остальных оставался тайной. Имелись здесь и символы других языков, отличить одни от других смог бы и дилетант, но установить точное количество языков, знаки которых здесь присутствовали, представлялось невероятно трудной задачей даже для профессионала.

Между тем ритуал близился к своему завершению. Когда Мираж вывел кинжалом последний символ на своем теле, этот черный вихрь, эта аура, распространившаяся вокруг него, разлетелась клочьями во все стороны, словно на вершине холма взорвали бомбу. Прикосновение одного из этих клочьев обожгло щеку Энни, от большей же части эманаций смерти Кавалерия оградил ее, впитав их своим телом. На нем же самом это, кажется, нисколько не отразилось, что-то защищало каторжника от тлетворного воздействия волшбы.

Несколько секунд все было тихо, Мираж не двигался, и во тьме под кроной Старого падуба, где пылали изумрудами глазницы черепов живых мертвецов, теперь ничего не происходило, был только мрак. Это позволило девушке, после всего пережитого позабывшей о мешке, понадеяться на то, что ужас кончился. Она взглянула на своего защитника, и Кавалерия, воспользовавшись ее вниманием, беззвучно подал Энни знак, который безусловно означал, что при первой же возможности они убираются отсюда. Это удивило девушку: по всему выходило, что Кавалерия не собирался вступать в бой с Миражом и предлагал ей втихую уйти в лагерь, сделав вид, что они этой ночью нигде не были и ничего не видели. Она же не могла представить, как будет сосуществовать с Миражом после того, что ей открылось. Кроме того, отступление не вязалось у нее в уме с тем представлением о Кавалерии, как об утомленном жизнью рыцаре, которое она выстроила у себя в голове, с героем, когда-либо жившим только в ее внутреннем мире, порождением ее фантазии. Это несоответствие между реальным Кавалерией и ее вымыслом привело к диссонансу внутри Энни, и она, нахмурившись, погрузилась в раздумья, которые прервала внезапная вспышка света.

Иногда бывает, что бабочки, рассевшиеся на цветках, при внезапном приближение чего-то взмывают вверх целым каскадом. Тоже случилось с мухами и Старым падубом, они, прежде сидевшие на его листьях тихо и неподвижно, то есть так, как мухи вести себя не должны, в момент, когда кинжал Миража рассек горло зайцу, а на него хлынула кровь из трепещущего тела зверька, взвились в небо. Стволы и ветки Старого падуба громко скрипнули и расправились, все дерево будто вздохнуло с облегчением от того, что с него упало такое тяжелое бремя, даже могучий, двухсотлетний Старый падуб с трудом выносил вес грехов Франко.

Свет двух лун, пронзив листву, развеял тьму под кроной, и нечисть, затаившаяся в ней, бросилась в свои норы, но половина мертвецов не успела добежать до них и погибла, превратившись в труху. Скелеты ползли на четвереньках, словно не людям принадлежали, а рептилиям, и повадками напоминали их же. Они передвигались быстрыми перебежками, иногда замирали и резко дергали головами из стороны в сторону, а после снова бежали. Одни спасались, забираясь в разломы, другие не добегали и, обессилев, корчились под светом, пока их кости не превращались в пыль. Лучи двух лун жгли их так же, как муравьев жгут лучи солнца, пропущенные через увеличительное стекло. Мухи же роем завертелись над Миражом, ринулись на него и облепили его целиком. Их было так много, что они буквально не оставили на нем ни одного участка непокрытой кожи и еще осталось множество витать над ним. Энни с трудом подавила позыв рвоты, Кавалерия дернул ее за руку, и они медленно поползли назад, вниз по склону холма.

Они ползли достаточно медленно, чтобы Энни в процессе могла наблюдать за происходящим. Кавалерии же, казалось, было совершенно плевать на то, что происходит. В его представлении, когда встречаешь нечто подобное, необъяснимое, могущественное и злонамеренное — это все равно как быть под артиллерийским обстрелом. Каждый раз услышав пушечный выстрел, ты просто молишься и, если помогает, радуешься, что снаряд не задел тебя. Энни же внезапно обнаружила в себе все то же распроклятое любопытство, которое побудило ее влезть во все это. Она ненавидела себя в этот миг как никогда в жизни, но ей хотелось остаться, и хотя она, переборов это желание, отступала, девушка все равно понимала, что это неправильно даже по самым либеральным взглядам врачевателей душ на то, что принимать за человеческую норму. Впрочем, Энни в свойственной ей манере тут же оправдала себя тем, что пережила. Теперь ничто не казалось ей нормальным, тот мир, который строили сначала ее родители, потом няньки и учителя, которым они ее почти сразу же перепоручили, а после и она сама строила вплоть до этой ночи, за час или два распался, как карточный домик от дуновения. И этим кем-то, кто подул, разрушив ее мир, был никто иной, как «ее Джон».