Прыгая раненым зайцем, он заглядывал в кусты бересклета и дикой вишни, разводил ветви затаившейся на отшибе аронии и колючего шиповника. Тщетно ощупывал буйную поросль под корнями великана-дуба, в надежде отыскать хоть какие-нибудь следы, дающие понять, что случилось с бесчестной телефонной коробкой, укравшей все его сокровенные драгоценности и не выплюнувшей ничего взамен…
Но травы упирались в ладони упругими колкими пружинками, тучи наливались дождливым сумраком, и казалось, что сам холм, сам мир позабыл об увиденном прошлым солнечным днём колдовстве.
— Дурацкая будка… — Луффи было обидно.
Потерю драгоценных вещиц, пусть даже самых памятных и важных, никогда не сравнить с навязчивой стеклянностью разбившихся грёз. И хотя мальчишка продолжал верить — внутри, в груди, поселилось нечто липкое и холодное, хлюпающее бурой трясиной разлившейся после дождя топи.
В деревню возвращаться не хотелось: ни деда, ни друзей, совсем никого, кроме скучного старого дома и таких же скучных сонных стариков-соседей да двух засыпающих на ходу пятнистых котов.
Проснувшийся пастух-ветер разогнал овечьи тучи, солнце, осмелев, выглянуло из-под дымчатой вуали, таящийся у подножия лес зашумел волнами летнего прибоя, а Луффи, так и не решив, что же ему делать, утопал в дышащих зарослях.
Пятнистые тушки божьих коровок ленивыми шариками катались вверх-вниз по рукам, храбрящиеся бабочки складывали крылышки на полях потрёпанной соломенной шляпы. Совсем рядом, вальяжно жужжа, порхали стрекозы и упитанные шмели. Стайки приставучих мошек липли к щекам, рассаживались по плечам, путались в коротких чёрных волосах, тонули в свисающей на глаза лохматой чёлке.
В далёкой низине гавкали злобные цепные псы, спорили из-за рыбьего скелета скрипучие вороны, гудели отплывающими кораблями молочные коровы…
— Скучаешь?
Луффи далеко не сразу сообразил, что тёплая уютная тень, нависшая прямо над ним, принадлежала отнюдь не отбившейся от стада небесной овце. Разве что только это была очень волшебная тень такой же очень волшебной барашьей тучи, научившейся говорить на человеческом языке…
Согревающая тень между тем покачнулась, сместилась куда-то в сторону, и прежде чем мальчишка успел хоть как-то отреагировать — прямо перед его глазами вспыхнула чья-то яркая и донельзя довольная физиономия, ворвавшаяся и в сердце, и в голову, и в душу жидким трескучим огнём.
Монки не дёрнулся, не вздрогнул; лишь шире распахнул и без того большущие глазищи. Моргнул. Задумчиво закусил нижнюю губу. Ещё разочек хлопнул кисточками пушистых ресниц.
Физиономия никуда не исчезала: пара таких же распахнутых и чуточку удивлённых глаз смотрела пристально и внимательно. Брови чуть приподнялись, вернее, опустились, если уж смотреть вверх тормашками. Или…
— Эй, язык проглотил, малой?
Наверное, физиономия была тут всё-таки не сама по себе.
Луффи ещё разок хлопнул глазами, когда чужой и тоже очень и очень тёплый палец, совсем капельку помешкав, притронулся к его щеке, принимаясь ненавязчиво по той постукивать шершавой подушкой.
— Ау! Есть тут кто, под соломушкой?
Палец переместился на лоб, отвесив несильного, в чём-то даже ласкового щелчка. Тонкие губы расплылись в слепящей смеющейся улыбке, раскрашивая удивительное веснушчатое лицо жидкими солнечными брызгами…
И у Луффи что-то случилось с голосом.
Обычно бойкий бесстрашный мальчишка, пытающийся пролезть везде и всюду в самых первых рядах, ни робостью, ни молчаливостью не отличался. Но сейчас, когда напротив, раскрашивая зелёный луг спустившимся янтарным светочем, сидел-стоял этот человек, он только и мог, что глядеть на него во все глаза да пытаться связать разбегающиеся прыткими мышами слова и мысли.
Это был огненный человек.
Огненный человек из его снов.
Правда, конкретно этот огненный человек оказался порядком постарше того мальчишки, что запускал в чёрное небо перемигивающихся светлячков прямо с кончиков пальцев. Тот огненный человек был худым, костистым, с грустной, но знакомой детской улыбкой. А этот, настоящий — шире в плечах, много-много выше маленького Монки, и выглядел он очень и очень сильным. Улыбка — вовсе не грустная, а взбалмошная, чуточку снисходительная и живая, в уголках тлеющих воском глаз — плещущее светлое молоко, между созвездиями рыжих веснушек — опять и опять тепло, медовыми капельками собирающееся в притягательных глубоких ямочках.
Он был лохматым, темноволосым, с гроздью красных бусин на шее и красующейся на макушке пламенной ковбойской шляпой, небрежно придерживаемой широкой и едва уловимо смуглой ладонью.
Сердце в грудине, отдающееся ошалелым гвалтом возле висков, нашёптывало, что этому огненному человеку не хватало чего-то важного, чернильно-значимого, но…
Но Луффи точно знал, что это всё равно был он.
Так же точно, как и то, что мяса много не бывает, а страшнее одиночества нет ничего во всех тысячах миров.
— Что…? Что ты так смотришь, мелочь пузатая? — хрипловатый глубокий голос пролился мягкой посмеивающейся песней, и Луффи впервые внутренне вздрогнул, когда веснушчатый юноша подался вперёд, заговорщически при этом ухмыляясь. — Неужто меня настолько интересно разглядывать?
К лицу мгновенно прилило горячее, пылкое; щёки вспыхнули удушливо-алым, а дыхание на корню сбилось, сделавшись хромым и рваным.
Мальчишка поджал губы, старательно принимаясь их пожёвывать, натянул на спрятанные глаза добрую верную шляпу, ершащуюся во все стороны выбившимися выцветшими соломинками, и на выдохе спросил:
— Ты… ты вылез из синей будки, да…?!
За широкими шляпными полями маленький Ди не видел лица своего внезапного веснушчатого собеседника, но зато кончиками покрасневших ушей ощутил чужую пьяную улыбку и прошивший насквозь хитрый-хитрый взгляд…
И всё-таки огненный человек почему-то ничего не ответил.
Прошла секунда, десять, отбило шестьдесят три отсчитанных удара зашедшееся непонятным беспокойством сердце, но бархатистый хрипловатый голос не всколыхнул ни одной травинки, ни одной примостившейся рядышком златоглазки…
Луффи, тихонечко засопев, не утерпев, осторожно приподнял жёлтые поля…
Чтобы тут же застыть и замереть прирученным солнечным зайцем, потому что пальцы человека из снов, будто только того и дожидаясь, накрыли его щёки, скользнули подушечками по дёрнувшимся обветренным губам, обвели кончик расцарапанного носа и закрашенные вылинявшей зелёнкой порезы на лбу…
— Я так скучал, Лу… Знал бы ты, маленький дурашка, как же я по тебе скучал…
Губы огненного человека, хоть и явственно хотели обратного, улыбались. Улыбались грустной-грустной улыбкой, саднящей под белыми мальчишескими рёбрами ответной болью…
И имя, зыбкое имя, забытое имя, ошпарившее язык крепким спятившим хмелем, сорвалось с губ само, спугнув с насиженных стеблей стайку стрекочущих насекомых:
— Э… Эйс…
🖀
— Так ты правда вылез из той будки, Эйс? Правда-правда? А почему я тебя не видел? Ты в той маленькой коробке сидел? Или на крыше? А почему ты там вообще был? Ты там живёшь? В будке? А где теперь эта будка? Знаешь, она мои сокровища забрала, а мясного дракона не отдала! Хотя… наверное, вместо дракона пришёл ты… Эйс, а ты случайно не дракон? А мяса у тебя кусочка не найдётся? Эйс, Эйс?
Юркий прыгучий мальчишка скакал вокруг шебутным каучуковым мячиком, этаким неугомонным солнечным кроликом, не знающим терпения и усталости: тараторил, выспрашивал, сам же себе отвечал.
Эйс на это смеялся, стягивал с вихрастой макушки соломенную шляпу, ерошил растрёпанные волосья. Тепло да искренне улыбался.
Ответить ему просто-напросто не давали, да и Луффи, кажется, были вовсе не интересны его ответы: зачем ему, если богатая на выдумки голова уже и без того всё придумала, всё разложила по хаотичным полочкам, во всём навсегда уверилась?
— Эй-эй, осторожнее! — Руки веснушчатого юноши подхватили бестолкового детёныша как раз в тот момент, когда мелкий, снова позабыв о больной ноге, попытался дотянуться и сорвать горсть недоспевших ещё орехов, свисающих с относительно низкой раскидистой ветки. — Сколько бы жизней ни пролетело, а ты всё так же будешь заставлять за тебя с ума сходить, да, малой…?
