Тесный бар вдалеке от берега - здесь не слышно шума прибоя. Это заведение может находиться где угодно: на пляжах Майами или в центре Вегаса, у побережья Слоновой Кости или в переулках Канберры, в Раю или в Аду. Какая разница? Холодный "Budweiser", потасканные девицы, душный гул хмельных голосов, терпкие запахи и вязкая атмосфера - все это интернационально и вряд ли когда-то будет иначе. В Токо или Сент-Джозефе, вздумай явиться в тамошние заведения, тебя заставят надеть бабочку, а заказанная через агента шлюха с внешностью голливудской звезды будет щеголять платьем в пол, клэтчем со стразами и знанием трех языков. Забавно: они больше искушены в творчестве Жана Метеллюса или Федерико Гарсиа Лорка, чем в присущем их профессии навыке минета. Но в душных барах на краю света всем плевать на условности, дресс-код и литературу модернизма, здесь можно быть собой и никто тебя не осудит. А еще - не заставит оставить доску за дверью.
Впрочем, есть та, что рассекает обыденность влекущим взором васильковых глаз, растворяет вязкость бытия выверенными движениями в такт перестуку стальных барабанов. Молодое сильное тело, змеиная грация движений, подчеркивающая совершенство форм, - воплощенный соблазн. Живая загадка, которую не могу разгадать: белые волосы, сплетенные синими лентами, легкий перезвон тонких браслетов, утонченные черты лица - Афродита, сотканная из пены морской и неживого света флуоресцентных ламп. Прячусь за ухмылкой, точно стесняясь собственных порочных желаний - в липких фантазиях провожу языком по этим чувственным губам, запускаю руку меж этих упругих бедер...
- Алоха, брат.
Вздрагиваю, вырванный из плена грез. Большой Бен - гаваец, мой старый друг. Короткие дреды, пышная борода, сплавленный с кожей загар. "Шака" правой рукой, привычная ухмылка уголками рта. Большой Бен шести с половиной футов роста, худощав, но жилист, как и всякий, живущий спортом королей. И точно в насмешку - таскает очки в толстой роговой оправе.
Он странный для всех, кроме меня: мы знакомы всю жизнь.
Встаю, обнимаю друга за плечи. Он садится рядом, и мы долго говорим о жизни и волнах. Наконец Бен решается и спрашивает, был ли я на берегу.
- Как после цунами, - признаюсь я.
Бен усмехается и рассказывает, как на спот у Сен-Суси пришла Большая волна. Как попадали в замес пытавшиеся катать локали. Как приехали наши, увлеченные зовом Большой волны и как через два месяца никого не осталось. Когда исчез Майлз, остальные просто уехали, трезво рассудив, что если волна не покорилась ему, то не покорится никому. Они боялись - и ни я, ни Бен не могли их судить: Большая волна - всегда вызов мужеству, а необъяснимая Большая волна - здравому смыслу. Мы все не любим то, что не можем понять.
- Власти закрыли пляж, никто уже не рискует катать, - Бен глотает пиво, закуривая горькой "Cohiba", - но я знал, что ты приедешь. После Майлза ты бы не смог не приехать, брат.
Не могу разобраться, что в этих словах - укор, сожаление или констатация факта.
- Я встретил старика Шульца, - пытаюсь переменить тему, - я и не знал, что у него бунгало в этих местах... Оставил ему свой "ган" выправить динг на рэйле. Сказал, что сделает - хорошо бы...
- Ты все так же катаешь на старой одиннадцатифутовой "однохвостке"?
- Я уже не так молод, чтобы жить случайными связями, - пытаюсь отшутиться, да выходит скверно, - ну, а ты чем живешь?
Большой Бен улыбается, закусывает сигару, лезет в карман. Вынимает цветастые марки и, не тушуясь, трясет перед самым носом, довольно посмеиваясь.
- Ты, верно, шутишь?
- С чего бы, брат? Местные в восторге, туристы платят, да и старик Хофманн мог бы мною гордиться. На что еще сгодится диплом MIT в этих краях? На, - Бен отрывает одну, - вкуси божественного нектара за счет заведения!
- Старина, иди в жопу, - я залпом допиваю пиво, - я завязал еще в колледже.
- Чувак, не будь занудой, - Бен вдруг кажется старше и это пугает, - нам с тобой далеко за сорок, еще пять, семь, в лучшем случае - десять лет, и бигвэйв-райдинг станет нам не по зубам. Так и будем плескаться в инсайде и дрочить на оверхеды. Жизнь катится к закату, брат: мы все и всем доказали - самое время быть откровенными с собой.
Что-то в этом есть.
- Хрен с тобой, - я забираю марку и забрасываю под язык, - только не сдавай меня фараонам.
Бен усмехается мне, похлопывает по плечу.
- Объективная реальность дана нам в ощущениях, брат. Так что неплохо время от времени взглянуть на разные ее грани...
Я поворачиваюсь, опираюсь локтями на стойку. Мой взгляд снова пленен вакхической магией васильковых глаз, змеиной грацией движений. Бен следит за моим взором, усмехается.
- Будь осторожен, заглядывая в бездну, брат: то, что ты увидишь, может поглотить тебя навсегда...
- С каких пор ты стал ницшеанцем? - лениво отзываюсь я, раздражаясь звукам собственного голоса.
Впрочем, ответ мне не интересен. Мне и тому мне, что спрятался от мира в фарфоровом коконе. Я копошусь, точно зародыш, в скорлупе себя, а магия движений беловолосой чаровницы слой за слоем сдирает мою оболочку, как луковую кожуру. И, точно отзываясь этому бестелесному зову, я начинаю осыпаться черепками, обращаться в пыль, возрождаясь в рассыпанном пламени чужих глаз, вырываясь из тысячелетнего плена нелепых амбиций, цепляясь множеством рук за сплетенные из предрассудков ванты калипсо-джаза. А она дирижирует моим возрождением, завлекая к себе сквозь расширяющийся до бесконечности горизонтов мир, сквозь восковые маски лиц, сквозь оживший свет, ласкающий музыку. Мотыльком к огню, я стремлюсь к этой бронзовой коже, вдыхаю ее ангельский звон, собираю языком живые бриллианты, рассыпанные по ее груди... Я дым, что проникает сквозь кожу и растворяется в ее существе, я - вопрос, что не имеет ответа, я - дрожащее сплетение страхов и желаний, подвешенное в бездонных глубинах океана под диском полной луны...
Я медленно погружаюсь в бездну, провожаемый тусклым светом, а она, голубоглазая, беловолосая чаровница, кружится вокруг меня. Или она - и есть свет? Я погружаюсь и погружаюсь, и воды вечности смыкаются надо мной. Океан. Океан всюду. И голоса, и песнопения, что просачиваются в само существо, выворачивая душу наизнанку... Они пленяют меня. Дарят покой.
