Остановились на развилке дорог. Та, что шла на Украину, за ненадобностью зарастала травой, в её зелень и загнал машину Борис. Выключил фары, мотор.
– Привет, – повернулся с улыбкой.
– Привет.
– Ты почему меня боишься?
– Так я вас почти не знаю.
– А давай познакомимся ближе, – Борис протянул руку. Вера отшатнулась, но машина – она и впрямь без пространства.
– Не надо, – с мольбой попросила Вера. Где ведро? Ей домой…
– А ты со мной ничего не бойся, – не опускал руку Борис, по миллиметру приближаясь к ней.
О, как Вера чувствовала это тающее на глазах расстояние. Но ведь ничего не может произойти! Почему что-то должно произойти в такой красивый вечер? А руки у Бориса сильные, настырные, ласковые. И приучают, приучают к себе. Уже коснулся пальцами ушка. Щекотно. Мамочка…
Борис забросил руку за Веру, наклонил к себе. Впился губами в щёку – достал только до неё, зато руки принялись выдёргивать заправленную в юбку блузку.
– Не-е-ет. Пустите!
Борис послушался, но только для того, чтобы начать новую атаку. Завыл сигнал – Вера случайно нажала на него локтем, но и это не отрезвило водителя. Он уже рвал пуговички на блузке, зарывался лицом внутрь. Вере бы сжаться, закрыться, но она пыталась бороться, невольно раскрываясь всё больше и больше. Руки Бориса уже хозяйничали по всему телу, и последнее, что ей оставалось, – это ударить каблуком по колену водителя. Тот вскрикнул от пронзительной боли, но успел перехватить женскую ногу, зажать под мышкой. Руль мешал навалиться на девушку, он потянулся отодвинуть спинку сиденья, и на этот раз Вера ударила водителя коленом. Удар пришёлся куда-то в горло, Борис захрипел и сам отпрянул в угол.
Рванув дверцу, Вера вывалилась наружу. Не оглядываясь, побежала в сторону села. И лишь когда завёлся мотор джипа, в испуге оглянулась, ещё не решив, убегать в колосящееся поле или отбиваться прямо на дороге.
Машина неслась прямо на неё, презрительно сигналя. Вера даже заткнула уши, чтобы не слышать пронзительного звука. Кувыркаясь, из окошка вылетело ведро, и она едва увернулась от удара.
– Дура, – расслышала средь рёва мотора.
Поверила в спасение, лишь когда иномарка скрылась в темноте. Ноги подкосились, она села прямо на обочину и в голос зарыдала.
– За что? За что!
Сопереживая, у её ног безмолвно склонила свадебный венец на жёлтой головке ещё различимая при луне низкорослая ромашка. На женские слёзы из ржи высунулась ватага васильков. Под ногами сбился в щепоточки щавель, сам навек обделённый сладким. Здесь же тонкой змейкой распласталась по земле повилика. Репейник деликатно отодвинулся на почтительное расстояние, почти в темень, то ли давая возможность женщине побыть наедине с горем, то ли оберегая от печального зрелища выводки своих липучих младенцев с фиолетовыми головками.
– Ничего не хочу, никого не хочу, – продолжала сквозь слёзы твердить Вера.
Застыли, боясь добавить неудобств, звёзды. Очистились звуки от звонкоголосых, но влюблённых лишь в самих себя, сверчков. Ветер, в иных ситуациях сам с охоткой вышибавший из людских глаз слёзы, переваливался неслышными волнами. Женщина плачет!
Но как не заплакать, если рядом, ближе васильков-ромашек, повилики, кислого щавеля и даже репейника, источает пронзительный горький запах полынь. А перед глазами дрожат повисшие гирляндами на тонюсеньких дужках сердечки кукушкиных слёзок. И мать-и-мачеха, конечно же, никуда не делась, подвернулась холодными, не материнскими щеками под руки: плачь, женщина, плачь. В жизни всё рядом. Не ты первая, не ты последняя…
Глава 8
Не зря, наверное, преграждали Егору Буерашину морские штормы путь на Родину. За время заточения он как-то подзабыл о политических страстях, кипевших в Москве, а ступил на родную землю, и оказалось: главнее их в стране ничего нет. И не вывернись он сам из плена, никто всерьёз им бы заниматься не стал.
В Домодедово его по старой дружбе встречал лишь Юрка Черёмухин, с кем вместе начинали службу в КГБ и строили планы на нелегальную работу. Да только уже через пару лет им обоим поставили в личном деле красный штамп: «Известен противнику».
Обиднее всего, что сами они нигде не засветились и собирались свято исполнять главный принцип контрразведчика:
Увидел – молчи.
Сказал – не пиши.
Написал – не подписывай.
Подписал – откажись.
То есть я – не я, а что такое КГБ – вообще понятия не имею. Может быть, Комитет Глубокого Бурения.
Но какая-то сволочь из Управления кадров переметнулась к американцам, и мгновенно на всех, с кем соприкасался предатель или чьи личные дела брал в руки, поставили жирный крест. В виде того самого красного штампа, после которого работа за границей не светила контрразведчику ни при каких обстоятельствах.
«Проштампованный» народ поник, заскулил, стал приглядывать новые должности. Егора попытались переманить аналитики, но носить по кабинетам пусть и умные, но бумажки его не прельстило, и через бывших сокурсников он предложил свои услуги ГРУ – Главному разведуправлению Генерального штаба.
– Зачем? – попытался отговорить Юрка Черёмухин, точно так же засветившийся, но остающийся на Лубянке работать в архиве. Ему спецназ не выгорал из-за «минус пять» на каждый глаз, поэтому он старался прикрыть свой физический недостаток излишней грубоватостью: – Ветра в заднице много?
– Хорошо, что Бога нет, а то бы он тебя наказал, – успел Егор щёлкнуть по носу будущего архивариуса прежде, чем тот отпрянул, придерживая чуть великоватые очки. – Давай лучше не теряться. И пожелай мне удачи.
Просьба оказалась нелишней: Егора в новом ведомстве буквально препарировали. Не в смысле проверки на благонадежность – комитетская чистка считается одной из самых надёжных в мире, а он своего прошлого не боялся: отец и мать в войну партизанили, старший брат Иван, списанный из армии по состоянию здоровья, был чернобыльцем. Так что озабоченность у новых командиров могла лишь идти по части его психологических, оперативных и физических способностей.
Намекали на жёсткую работу медкомиссии и особенно встречу с психологом, который после многочисленных тестов обязан найти наиболее слабые точки кандидата и давить на них в беседе: если в течение пятнадцати минут руки у того не вспотеют, допускают к этапу следующему.
У Егора не вспотели, потому что разрешили передохнуть и даже посмотреть какой-то пустой американский фильм. Интереса он особого у Егора не вызвал, втихаря намерился придремнуть в полутёмном небольшом кинозале, но благо быстро вспыхнул свет. И не случайно: ему поднесли блокнот и ручку с безобидной просьбой вспомнить и написать, сколько машин, каких марок и какого цвета проехало в увиденном отрывке. Сколько машин остановилось, кто из них выходил, кто садился. В чём одеты, что держали в руках…
Вроде не сильно ошибся, потому что после этого его без денег и документов стали забрасывать на машинах и в самолётах в какие-то лесные дебри с задачей выбраться из них и незамеченным вернуться в Москву. Он стрелял, плавал, дрался, изучал дельтаплан и акваланг, боевую машину пехоты и малую сапёрную лопатку. Учился давить отвращение, поедая извлечённых из-под коры деревьев личинок. Спал привязанным к этим самым «санитарно-обработанным» стволам. Делал самому себе уколы. Утром мины обезвреживал, а вечером «подрывал» ими опоры мостов или цистерны. Отцеплял вагоны на ходу поезда. Непрерывно учил языки. В отличие от Лубянки, в военной разведке главный принцип формулировался намного короче: «Пришёл – увидел – уничтожил».
– Тяжко? – хитро улыбались новые сослуживцы, когда-то сами ходившие этими же лабиринтами испытаний.
– А мне присяга иного и не обещала.
Испытания выдержал, и его представили разведзверям ГРУ. И сразу в элиту – группу дальней заброски, где, несмотря на погоны старшего лейтенанта, поставили на должность рядового бойца.
