Через два месяца после смерти мамы отец женился. Привёл в дом мачеху.

– Дети, знакомьтесь, Авдотья, моя жена! – торжественно произнёс отец. – А значит, ваша мама. Слушайтесь, любите и называйте мамой!

Авдотья, стройная, красивая женщина, с крутыми боками и светлыми волосами, подвязанными зелёным платком, стояла посреди избы и, разглядывая своё новое жилище, осматривалась. Мы сели на лавку рядком и ждали, что будет дальше. За окном гремел гром, сверкали молнии, мы жались друг к другу и тряслись от страха то ли из-за грозы, то ли от появления мачехи. От взрослых мы слышали, что мачехи обязательно бывают злыми и похожими на ведьму. Отец сразу вошёл в роль мужа и дал ей поручения: сготовить обед и постирать. Авдотья послушно принялась за дело. Попутно она отправляла нас за водой, а девочек просила подносить ей кухонные принадлежности.

До отца наша мачеха была замужем. Жила она в Еловке. Муж оказался гулящим, ходил по женщинам, издевался над ней, над её бесплодностью. Не один раз он привязывал её к оглобле и кнутом гнал лошадь. Потом окровавленная и ободранная Авдотья в крови, грязи и слезах плелась домой, продолжая жить с тираном. Так продолжалось несколько лет, и однажды она бросила его, ушла к братьям в деревню Жигули. В те времена не было разводов, и, чтобы жёны уходили от мужей или мужья от жён, было событием из ряда вон выходящим. Уйти от мужа считалось позором. Поэтому ей пришлось выйти замуж за нашего отца, чтобы не называться «бросовкой» (никому не нужной). Мачеха – наша вторая «мать» была строгой, но справедливой женщиной. Мы трудно привыкали к ней после доброй и ласковой мамы. Боялись взять кусок хлеба без её разрешения. Но надо отдать ей должное, что она сама ничего не ела, пока не разделит еду на всех поровну. Авдотья была бережливой, любила делать запасы впрок и собирала в большой сундук всякие вкусности, закрывала его на ключ, который носила на шее.

Мне не раз хотелось стащить у неё этот ключ и наесться, наконец, калачей и конфет вместе с братьями и сёстрами. И вот однажды, когда она уснула, я подкрался и незаметно снял с её шеи заветный ключ. Мы тихонько открыли сундук и ахнули! Чего только там не было: конфеты, леденцы, калачи, печенье. Взяв немного сладостей, чтобы она не заметила пропажу, мы спрятали их за пазуху, и я начал надевать на её шею верёвку с ключом. Когда надевал, видимо потянул за волосы, отчего она проснулась и открыла глаза:

– Ты что это, Миша, около меня стоишь?

– На твоей голове сидел паук, – быстро соврал я.

Она вскочила и стала отряхиваться.

– Откуда у нас пауки, хату я обметала?

– Я же говорю: поймал и выбросил его.

Ну а потом спрятанные сладости мы незаметно от неё съели, но с тех пор больше я не рисковал брать ключ. Кто не слушался, мачеха наказывала строго и жаловалась отцу, а сестрёнок частенько брала за волосы и била головой об стену, закрывала в тёмный чулан или в холодный погреб. Младшие много баловались, за что часто получали от неё трёпку. Когда мы ложились спать, малыши прижимались к нам с Ваней. Приходилось их утешать, когда они грустили о маме. Иногда у меня чесались кулаки на мачеху, когда она наказывала девочек. Та замечала мой боевой настрой и не наказывала их при мне. К этому времени мы с братом Ваней подросли и могли дать ей отпор. В пятнадцать лет я уже не боялся отца. Бедные наши сестрёнки! Им досталось тяжёлое детство. В школу учиться их не пускали, росли они без матери, трудились с ранних лет, не играли на улице и не знали, что такое куклы, а только работали по дому и выполняли распоряжение мачехи. Уже с шести лет она заставляла их прясть и била по рукам, пока обучала ремеслу. Улыбались девочки редко и только тогда, когда мы с Ваней были рядом.

Однажды младшая сестрёнка с опухшими от слёз глазами посмотрела на меня так, что мурашки поползли по моей коже.

– Миша, отведи меня к маме на кладбище.

– Зачем? Она умерла. Что ты будешь делать на кладбище?

– Я хочу к маме. С нею же лежат братишка и сестрёнка, и я лягу рядом.

– Лиза! Что ты говоришь? – я похолодел от ужаса и заплакал. – Не говори так, прошу! Ты не одна, мы тебя любим, скоро ты вырастешь и уйдёшь из дома.

– А куда я уйду?

– Замуж выйдешь.

– А что такое замуж?

– Вырастешь, узнаешь.

С тех пор после порки она частенько заявляла мачехе:

– Ты злая! Я скоро выйду замуж и уйду от тебя!

Мачеха смеялась:

– Кто тебе такое сказал? Кто вбил это тебе в голову? Признавайся!

– Никто, я знаю!

– Вот в том-то и дело, что не знаешь, что такое замуж, – тихо и печально сказала Авдотья, вспомнив своего первого

мужа-тирана.

Мы потихоньку росли, с трудом, но привыкали к мачехе. Она не раз спасала нас от болезней, не отходила, когда нам было плохо. Да и сама Авдотья со временем изменилась и даже полюбила нас. Но внешне всегда оставалась холодной и строгой. Сама она с детства жила, не зная любви и поэтому не умела проявлять её.

Мачеха с отцом всегда наставляли нас кем быть в жизни, какую профессию получить. Они решили: Роману быть сапожником, мне портным, Ивану пимокатом (валяльщик меховых сапог), Поликарпу кожевником, Василию плотником, сестрёнки Нюра и Лиза должны прясть, ткать, доить, ухаживать за скотиной. Но мы всё же всегда были благодарны мачехе за то, что она не побоялась выйти замуж за вдовца с семерыми детьми. Ей пришлось много трудиться в нашей семье, чтобы вырастить нас. За что я низко кланяюсь могиле, где покоится её прах…

Скользят холодные лучи,

Даря снежинкам блеск.

И, как мираж, стоит вдали

Застывший белый лес.

Осенью 1924 года мне исполнилось четырнадцать лет и отец отправил меня учиться на портного в деревню Битенёво за девять километров от Ермаков, где жил вятский мастеровой народ. Он договорился с портным Филиппом Никодимовичем, что тот обучит меня за три зимы.

Рано утром мы запрягли лошадь и тронулись в путь. Первые морозы и снег приходят в Сибирь уже ранней осенью, поэтому наш путь пролегал через заснеженную тайгу. Хотя с утра дорога была уже кем-то проторённой, местами сани всё-таки проваливались в глубокий снег. Стоял солнечный день. Снежинки мерцали на солнце, и их блики слепили глаза. Красавица тайга будто тонула в снежном море, и только верхушки елей, пихты и кедра оставались на его поверхности. Небо чисто. Все пути и покрытая льдом река Тенис лежат под пушистыми покрывалами, словно опавшими белыми облаками. Промёрзшая земля уснула до весны. Огненное светило щедро одаривает холодную землю своими горячими лучами, но даже и они в зимнюю пору успевают остыть, едва дотянувшись до её замёрзшей поверхности…

– Сынок, ты уж старайся, постигай портняжную науку, – говорил отец, погоняя лошадь. – В жизни пригодится, помяни моё слово.

– Я буду скучать, отец. Почему так надолго вы меня отправляете? Что мне делать там три зимы?

– Мастер сказал, что как раз три года будет в аккурат, чтобы опыта набраться. Сынок, в тепле да в сытости работать – это лучше, чем в поле сеять и пахать. Портные всем нужны, не ходить же людям голышом. Да опять же обучение задаром будет и то хорошо.

– Я хочу на музыкальных инструментах играть. Петь я умею, всем нравится.

– Ты это брось. Музыкант – нешто это профессия? Слушайся отца, он плохого не посоветует.

Впервые за четырнадцать лет я покидал отчий дом, было страшновато и любопытно. Как там сложится, смогу ли? А вдруг сбегу?

Мы добрались до дома Филиппа Никодимовича. Дом его большой, видный. Резьба повсюду: на окнах, заборе, дверях и даже на крыше. В доме два помещения, одно из них приспособлено для мастерской. В мастерской лежат тюки сукна, отрезы, а посредине комнаты самое важное место занимает ножная швейная машинка и стол для раскройки. Сам Филипп Никодимович – невысокий, коренастый, крепкий мужичок. У него круглое лицо, широкий нос, добрые глаза, а подбородок украшает кудрявая маленькая бородка. Кроме него здесь проживают его мать, жена и двое сыновей-погодков восьми и семи лет. Всё в доме сделано с любовью, чисто, аккуратно. Мастер показал моё место работы и похвастался: