Но это мое личное мнение. Большинство ньюйоркцев были, напротив, без ума от водохранилища. Люди чинно прогуливались парочками по парапету и наслаждались видом водной поверхности. Видимо, это зрелище успокаивающе действовало им на нервы. Если человеку хотелось свежего ветерка в жаркий летний день, то прошу покорнейше на парапет и — получите ваш ветерок. От ветра на воде возникала рябь, детишки пускали по этой ряби свои игрушечные кораблики. Центрального парка еще не было, он только строился, и его современный вид могли прозреть сквозь кучи щебня и грязной земли только проектировщики. Так что единственным отрадным для глаза уголком считалось нью-йоркское водохранилище.

Я весьма чувствителен к архитектуре. Только ей под силу выразить всю чудовищность человеческой культуры. Как сложное выражение идеалов организованной жизни человеческого общества, архитектура, по моему убеждению, может вызывать только суеверный, безотчетный ужас. С этими сооружениями почти всегда происходило то, что выражает их страшную сущность, может быть, трагедии обязаны своим происхождением злому влиянию каменных монстров…

За несколько лет до того, как Мартин увидел своего папашу под стенами водохранилища, в его западной части с выложенного булыжником парапета сорвался в воду какой-то мальчишка. В тот момент я находился на Пятой авеню, с одной женщиной, на которой всерьез собирался жениться. Ее звали Фанни Толливер. Это была очень благородная, милая женщина с потрясающей копной рыжих волос. К тому же она была увлечена мной… но через несколько месяцев она умерла… от сердечной слабости… Но я отвлекся. Итак, мы стояли на парапете со стороны пятой авеню и вдруг услышали дикий крик, увидели бегущих куда-то людей. Солнце отразилось мириадами бликов от водной глади. Мы подбежали к месту происшествия. Какой-то человек, до самых глаз заросший бородой, за ноги вытащил мальчика из воды. Бородатый завернул мальчика в свою накидку, пронес его мимо нас и, спустившись по лестнице, вынес пострадавшего на улицу. Я смотрел на сцену сверху, со стены, заросшей диким плющом, и видел все. Чернобородый в черной безрукавке остановил наемный экипаж, влез в него со своим печальным грузом, и карета, громыхая по булыжнику, поехала по проспекту к центру города — я подумал, что мальчика повезли в больницу. Но в это время появилась мать мальчика — женщина из последних сил, спотыкаясь, падая и снова поднимаясь, громко крича и рыдая, шла по тротуару и рвала на себе волосы. Это был ее ребенок. Но она не знала, кто такой тот мужчина, который назвал себя доктором. Женщина в очередной раз упала, и Фанни опустилась на колени рядом с несчастной, чтобы помочь ей. Вода сияла в лучах летнего солнца, и я увидел кораблик мальчугана среди этого сияния — паруса наполнялись легким ветерком, нос то показывался, то исчезал на гребнях крошечных, как сам кораблик, волн. Стояла теплая июньская погода.

Кто были те люди на парапете, где они жили, как их звали, по какой причине пришли они на парапет в тот трагический день, какая сила собрала их вместе, я не знаю; не знаю я и того, остался ли в живых несчастный мальчик, что сталось в его матерью. Кто был чернобородый — убийца или похититель, я тоже не знаю. Все это мне не известно. Я репортер. Мое дело описывать. Я то же, что гром, который оповещает о пушечном выстреле. Я — репортер. Это моя профессия. Я озвучиваю события. Я делаю это всю жизнь — с первых ученических строчек, которые с замиранием сердца читал в газете набранными в типографии, и до сего дня. Но в тот день мои способности мне не пригодились, я не дал в «Телеграм» ни строчки о случившемся.

Воспоминания приобретают яркость от постоянного, изо дня в день и из года в год повторения их в сознании. Эти воспоминания переплетаются с другими и становятся все ярче и ярче. Таким образом, то, что мы помним как действительно случившееся, становится не более, чем видением… призраком. Должен со всей откровенностью предупредить вас, что все, о чем я рассказываю, — это видения старика. Эти видения строят перед моим мысленным взором город — могучую индустриальную махину девятнадцатого века. В своем воображении спускаюсь в тот город, как в чистилище, и нахожу там людей, за чью судьбу испытываю тревогу, и тех людей, которых я хорошо знаю. И рассказываю я вам о том, что вижу и слышу. Вижу и слышу сейчас, хотя прошло много лет, но я явственно вижу и слышу то, что происходило тогда. Люди, живущие здесь, думают, что я рассказываю о Нью-Йорке. Вы вольны думать по-другому. Вы можете вообразить, что тот Нью-Йорк, о каком я рассказываю, так же похож на ваш, как бывает похож негатив на готовую фотографию. Все так же, только тени и свет поменялись местами… Перепутаны времена года… Мой город — изнанка вашего.

События того дня навечно запечатлелись в моем мозгу, хотя их и затемняют сведения, которые я вам сообщаю. Память, кроме того, отказывается воспроизвести дальнейшие события: что мы делали после происшествия, как мы помогли женщине, куда она потом пошла. Вспомнить это для меня не легче, чем признаться, что в те времена я был помощником выпускающего редактора нашей газеты.

Но скажите мне, существует ли улица, район, да любое место в нашем городе, которое не станет местом происшествия по истечении достаточно большого срока? Город — это место катастроф. Они просто обязаны происходить. История — это коллекция катастроф. Я утверждаю это с полным сознанием своей правоты. Водохранилище, если отвлечься от мистики, было чудом инженерного искусства своего времени. Вода из него текла через отверстия в плотине по акведуку, стоявшему на римских арках, чтобы попасть в водопроводную сеть в районе Пятой авеню и Сорок второй улицы. Когда водохранилище начало функционировать, в городе резко снизились убытки от пожаров. У пожарных теперь всегда под рукой была не просто вода, а вода, которую можно подавать под давлением. С того времени пожарная служба в Нью-Йорке стала муниципальной. Так что водохранилище было нужно городу. Оно было просто необходимо в наш промышленный век.

Мне повезло. Я присутствовал на торжественном открытии его в День независимости — четвертого июля. Потребовались годы, чтобы наше неподкупнейшее правительство даровало нам это чудо. Ясно, что потоку воды должен был предшествовать поток денег. Потребовались годы, чтобы люди в цилиндрах, поизучав до дыр чертежи и попортив нервы инженерам наконец согласились с проектом… потом последовали взрывы… сотни людей, кряхтя, таскали по лесам тяжеленные тачки со щебнем… Потребовались годы, чтобы над Нью-Йорком вознесся волшебный замок водохранилища. А вот и юный Макилвейн — он тоже здесь, присутствует на торжественном действе как начинающий репортер из отдела новостей. На его худом лице нет ни морщинки, кожа лоснится на солнце… Он не знает еще, что пройдет не так уж много времени и ему потребуются очки… Сейчас он даже и думать об этом не может и не подозревает о такой возможности. Итак, сегодня День независимости, год 1842-й. Война между Севером и Югом начнется только через два десятка лет… Макилвейн стоит на краю гигантского кубического кратера. Он с наслаждением вдыхает аромат сырого песка и свежего цементного раствора, который не успел окончательно застыть. На трибунах для почетных гостей расположились одетые в торжественные черные костюмы действующие лица и исполнители муниципальной драмы — мэр, бывшие мэры, будущие мэры, члены городского управления, всевозможных комиссий и комитетов, мудрецы из торговой палаты и газетный великосветский сброд, не считая таможенников. Но вот бесконечные, скучные, как всякое самовосхваление, речи произнесены, высший свет поздравил всех со свершением и колеса завертелись, шлюзы открылись и в кратер с громоподобным звуком хлынула вода. Было такое впечатление, что водохранилище — не гидротехническое сооружение, а гигантская купель, в которой следовало бы крестить и очистить от греха весь наш нью-йоркский народ.

Не знаю почему, но для того чтобы вы почувствовали живую плоть события, о котором я рассказываю, вам, без сомнения, необходимо понять и осознать ту степень заинтересованности, с какой я, движимый своими профессиональными обязанностями, старался в нем разобраться; вам не помешает также всем своим существом ощутить биение неистовой энергии нашего города, которая выплескивалась из него, как выплескивается кипящая вода из могучего гейзера… Впрочем, все это важно, так как проливает свет на суть происшедшего. Подобно тому как из каждой точки на поверхности земли можно начать путешествие к ее центру, так и каждое событие, происходившее в городе, добавляло крупицу информации к расследованию той истории, которым я добровольно занялся. Собственно говоря, для полноты картины мне следовало бы процитировать вам все двенадцать полос моей газеты за несколько послевоенных лет — и познакомить вас со всем происходившим — с новостями кораблестроения и морскими маршрутами, торговыми перипетиями, видами на урожай хлопка и кукурузы, рассказать о том, какие баснословные состояния приобретались и терялись на игрищах фондовой биржи, о процессах знаменитых убийц, о вашингтонской политической возне и о славной войне с племенами индейцев на Диком Западе. Но… история, о которой я собираюсь вам рассказать, есть история, если так можно выразиться, муниципальная, и поскольку это так, то мне, пожалуй, следует обратить самое пристальное внимание на улицы — на вымощенные брусчаткой проспекты центра и на покрытые слоем непролазной грязи проселочные дороги северной части Нью-Йорка. И тогда вы убедитесь, что ту правду, которую мы столь ретиво стремимся узнать, мы, на самом деле, давно уже знаем.