Древняя провожает его скороговоркой:

– Восемь-ног-бодрячок провалился в лючок. Впрочем. Мальчик, я хочу узнать больше о женщине, подарившей тебе свое Материнское сердце. И о том, который не муж. Семейные горести солоней, чем пресные воспоминания о твоем крошечном прошлом, – все эти сказки об Элле похожи на кусок жилистого мяса, с которым не знаешь, что делать, проглотить или выплюнуть в плошку. Жуешь и жуешь…

Оттянув повязку, она вливает в горло Уолласу целый кувшин жирного варева. Уоллас послушно давится, глотая бульон. У пойла новый, но все еще отвратительный привкус.

– Очень люблю истории о настоящей любви. Расскажи мне все!– Требует ведьма и звонко хлопает в ладоши.

6

В тот день Элле впервые заметила, что у Уолласа красивая борода. Она, конечно, польстила, потому что из прыщавых щек лишь недавно выбились первые волоски. У самой Элле пух был таким же, только цвета красного золота и очень мягким на вид. Дева гномов еще ни разу не брилась.

Уоллас сразу чувствовал себя очень счастливым. Губы против воли расплывались в широкой ухмылке, приходилось закусывать щеки и хмуриться, пытаясь сохранить подобающий вид: на гулянии красавица польстила при всех, даже при Оббе Торасе это сказала!

Оббе, рослого, статного гнома ей за глаза пророчили в женихи. Помимо наследного состояния, он обладал недюжинной силой: мог свалить молодого бычка ударом твердокаменного кулачища. Но Элле поклонника будто не замечала. Она церемонно попрощалась и ушла в сопровождении налысо стриженных домашних девиц.

Теперь Уоллас спешит домой к ужину, уже понимая, что опять загулялся, – значит, предстоит вытерпеть очередной выговор матери. Но это легко, потупить глаза и не прислушиваться к ворчанию. Поругает, и ей надоест.

Он с удовольствием вкладывается в движение, быстрая ходьба согревает, от чувств в груди горячо, и даже промозглый осенний воздух вдруг кажется теплым. Пусть даже вечернее небо моросит водяной мелочью, покрывает русые волосы и фуфайку блестящей слюдой.

Их круглый дом встречает обманчиво неприветливо, в сизом тумане супится дерновой крышей. Вместе со скромным наделом, курятником, тремя козами и небольшой пегой свинкой, дом достался Рохасам по завещанию бездетной вдовы Иримы Веллас Двугорбой. Ей семья пришлых служила вплоть до ее недавней кончины.

В Акенторфе много подобных домов. Сердце жилища, печь, пылает у них в самой середке, как к валу мельничного колеса, к печи сбегаются мазанки стен. Все комнаты хорошо прогреваются. У Рохасов комнат четыре.

Со двора они входили в общую клеть шириной с десяток хороших шагов вдоль выпуклой, дальней от печки стены. Под стеной стоял обеденный стол, хранились припасы. Рядом мама готовила пищу.

Следом жалась скупая папашина проходушка. Гончарная мастерская, куда в мороз сгоняли скотину. Через нее можно было попасть в бывшую хозяйскую опочивальню, теперь вотчину Рохасов-старших с крытой меховым покрывалом постелью и основательной мебелью: лавкой, полками складня и глубоким ларем для одежды. Там все осталось как было при Ириме.

Еще одна дверь выводила из горницы в противоположную сторону – прямиком в клетушку Уолласа. Тот тоже укладывался ногами к теплой печи. На этом месте он спал всю свою жизнь: вплоть до кончины хозяйки в комнате обитало семейство прислуги.

Ставший только их собственным дом все еще кажется Уолласу непомерно просторным.

Окна имелись в каждой комнате. Небольшие, с внутренними и внешними ставенками, они затягивались четырехчастными рамками с бычьм пузырем, и только в горнице уже был вставлен почти прозрачный, с пузырьками внутри стеклянный бой. Стекло родители прошлым летом купили у гномов. В ближайшие годы Рохасы надеялись поменять все пузыри и разжиться молочным теленком.

Он распахивает тяжелую дверь и вздрагивает от неожиданности: в проеме сразу появляется мать. В руках Хорхе комкает кухонную ветошь.

– Извини, мам, не успел. – Насупившись, гундосит Уоллас. Лучше сразу сознаться, тогда и корить будут меньше.

Но мать, похоже, ждет не его. Забыв пожурить, она спешит к сытно булькающему котлу. В душной после улицы горнице пахнет куриным супом, наваристым, жирным, с протертыми корешками реды и морквы. У Уолласа от голода прихватывает живот.

Затем он замечает платье на матери. Сшитое из выбеленных, багровых и коричневых полотняных лент, с нарядной вышивкой на груди и двумя рядами кованых пуговок, сейчас оно не к сезону. На ее плечи накинута пуховая шаль, а юбка приподнята слоями поддевок, создав иллюзию спелой дородности, которой у мамы не было сроду. Даже на ногах лучшие войлочные сапожки.

Мать не носила праздничных одежд с ярмарки, – и вдруг надела. Даже глиняные бусы расписные, отцовской руки, вот они, тремя тяжелыми нитями вокруг шеи обернуты. Уже седеющие русые волосы мать заплела в косы и уложила в форму венца, собрав лаковым гребнем и ничем не прикрыв.

– У нас гости? – Так и не дождавшись объяснений, сам спрашивает Уоллас. Прыгает на одной ноге, стягивая с другой подбитую войлоком плетенку.

– Да. Возможно. Конечно. Не знаю. Сегодня ведь день желудей. – Мать неопределенно пожимает плечами, и вдруг мечтательно улыбается.

Плохо дело…

Уоллас находит взглядом отца. Тот устроился за пышно накрытым столом.

Все, что было – достали. Блестят шляпками в крынках маринованные грибы, моченые яблоки выложены на блюдо, рядом томятся сладкие красные ягодки. А еще на доске сохнет каша и лепешка хлеба лежит, – не того, что мама из шелухи выпекает, а настоящего, румяного, от лучшего деревенского пекаря.

В очаге радостно трещат дрова, разогревая черный жаркамень. Рохасы никогда не топят так рано, на огне только готовят, сберегая запасы на студеную зиму.

– Ну да, точно, день желудей… Я могу сходить утром, набрать нам пару мешков, раз уже можно… Какая-то ты сегодня чудная… – Заискивая, бормочет Уоллас.

Ставит плетенки у двери и остается в похожих на мамины войлочных башмаках. В них удобно ходить по устланному соломой полу. Дом стоит на каменистой земле, в ее плоть вгрызается стенами, снизу часто лютым холодом тянет.

Уоллас мысленно отмечает: раз растопили, надо не забыть выставить плетенки у очага, да пристроить туда прочую обувь. Пусть все просохнет к утру. Только перед гостями подобное не пристало. Были бы годные сапоги, может, утвердил бы на видное место. Но Рохасы носят обувь из шерсти и лыка.

Да. Гости. Подозрения взвиваются в голове и, погалдев, обретают ясную форму: к родителям решили заявиться соседи, шумная чета Орлоксов, что из дома по склону наверх. Единственные, кто не гнушается близкого общества пришлых.

Хотя, для них мать не стала бы наряжаться, а вместо курицы предложила бы похлебку из лука. Не сходится.

И тут, озарением, все встает на места!

Эти Орлоксы сватают за него свою старшую дочь! Чернявую тринадцатилетнюю дурочку Пхньен, – ее в деревне считают малость ушибленной. После свадьбы хозяйства объединятся, и будут у Рохасов-Орлоксов общие земли, как в низине, так и выше по склону. Удобно скот пасти, ботву и посевы выращивать. А там, если среднюю дочь выдать за красноносого Морри, – наследника семейства, что слева склон занимает, – то можно о большом хозяйстве, с выходом к реке для всего нового рода задуматься.

Значит, смотрины…

Уоллас должен быть счастлив. Но он вспоминает дурочку Пхьен, застывшее на ее круглом лице глупое выражение, не по возрасту рыхлое тело, всегда влажные губы и глазки на выкате.

Становится горько. И страшно. Хочется сломя голову сбежать от предрешенной судьбы. Да только спрятаться негде. Не сможет он родных подвести.

Заставляет себя шагнуть в комнату. Кошмарное предположение подтверждается, когда Уоллас присматривается к отцу. Подперев щеку рукой, Сандер Рохас восседает во главе стола. На нем чистая полотняная рубаха и вязаный жилет с узором из пылающих петухов, яркий кушак перехватывает крепкий жбан живота. Тоже в лучшее нарядился.

Вздохнув, Уоллас рушится на край лавки. Судьба его только что покалечилась. По крайней мере, он имеет право стребовать лишнюю миску бульона.