И все люди села заволновались за одну маленькую жизнь. В эту эпоху борьбы с суевериями, искоренения предрассудков всё искоренённое вдруг разом ожило в лунном свете этой ясной ночи. Все феи гор и духи вод, все легенды о привидениях и нечистой силе в один миг разом ожили. Активисты, солдаты народного ополчения, комсомольцы и кадровые работники производственных бригад – в это мгновение все оказались во власти тех верований, той атмосферы, что властвовала на селе в прежние времена; сопереживание бедному маленькому ребёнку сделало их безумными.

Эньбо размахивал фонариком, тыча режущим глаза светом, требовал:

– Говори! Вы видели эти цветы? Громче, собачье отродье! Мне не слышно!

Электрический свет уткнулся в пучок гиацинтов, Гэла сквозь рыдания сказал: «Да».

Однолепестковые, красные, белые гиацинты тут же были втоптаны в грязь стадом ног.

Луч фонаря ткнул и осветил дикие лилии, Гэла, рыдая, сказал: «Да».

Прекрасные лилии, похожие на тянущиеся к небу горны, были в месиво растоптаны ногами толпы.

Были ещё одуванчики, были кукушкины слёзки, ещё были голубые маки с прекрасными, словно шёлковыми, лепестками; вся эта живая красота, колышущаяся под ветром на нетронутых диких летних лугах, – все были растоптаны в жижу, потому что, как говорят, имеют чарующую людей силу и служат пристанищем для цветочных фей.

Гэла плакал, он снова обхватил ноги Эньбо:

– Дядечка, скажите цветочным феям, чтобы не забирали Зайца, пусть лучше они меня заберут…

Эньбо вроде бы засомневался, но люди всё подбадривали его, и он с силой выдернул одну ногу, с криком «пшёл!» стряхнул с другой этого надоедливого ребёнка. И продолжал бумажными амулетами укрощать цветочных духов, которые, может быть, ещё оставались в растоптанной грязи…

Потом все – так же непонятно, как собрались вместе, – вдруг рассеялись, разошлись.

После, как бы Гэла ни вспоминал эту ночь, ему всё казалось, что это были не люди, а бесы, настолько внезапно они тогда исчезли. Остался он один, испуганный, дрожащий, весь избитый, валяющийся за селом на старательно вытоптанном лугу; кругом потихоньку догорали и гасли огрызки факелов; висевшие в воздухе дым и копоть рассеялись.

Гэла лежал на земле, а вокруг было непередаваемо тихо, и в эту минуту ему и правда поверилось, что на свете действительно есть духи цветов, но в то же время он знал, что такого прекрасного волшебства в этом мире быть совершенно не может. Этот мир, в котором человеку жить тошно, не годится для волшебников; как бы ни были добры и терпеливы феи и духи, они не смогли бы в таком жить.

Млечный Путь плавно струится по небу, тёмно-синяя бездна бесконечно глубока. Сколько мест на земле, и все под одним и тем же прекрасным небесным простором… Где-то люди живут спокойно и весело, счастливо и ладно… Где-то, словно свора собак, рвут и терзают друг друга… Почему?..

Гэла поднялся, выплюнул изо рта землю, выругался: «Ублюдок!» – и, подражая тем молодым из села, у которых безупречное происхождение, которые составляют костяк кадров, опору народного ополчения и комсомола молодым людям, размашисто, раскачиваясь маятником из стороны в сторону, пошёл в сторону села. Прошёл немного, почувствовал, что не может так идти – надменно, напролом – и снова выругал себя: «Мелкий ублюдок!» – и пошёл дальше своей обычной походкой.

Скрипнув, отворилась единственная никогда не запиравшаяся во всей Счастливой деревне дверь, лунный свет вслед за ним проскользнул в дом. Этот дом казался необжитым и заброшенным, даже когда в нём кто-нибудь был.

А теперь в нём никого не было, и он стал совсем пустым и холодным. Гэла повалился на подстилку из овечьей шкуры в углу у стены и посмотрел в другой угол.

Скомканное в груду одеяло было словно сжавшаяся в комок человеческая фигура с опущенными плечами и склонившейся головой, а вообще-то оно должно было сейчас быть расправленным, это одеяло, быть плотно обёрнутым вокруг тела несчастной женщины. Видя, как мать весной и летом, зимой и осенью всегда одинаково укутывается в одеяло, Гэла понимал, что она боится замёрзнуть, но только теперь он так остро почувствовал, насколько же она несчастна.

В эту сырую, промозглую ночь бедной женщины не было в доме – значит, она тоже была напугана и пошла бродить где-то снаружи. Раньше Гэла переполошился бы. Однако после череды сегодняшних событий его сердце одеревенело. Он чувствовал только усталость; развернув одеяло, он натянул его на себя сверху и тут же уснул.

Утром, когда он пробудился, чувство тупого онемения не уменьшилось ни на сколько.

Некому было сварить чай; он сам разгрёб золу в очаге посреди комнаты: под серым холодным пеплом было несколько тёмно-красных тлеющих угольков – он водрузил над ними груду щепок, долго дул с остервенением, пока не потянулись вверх дрожащие язычки огня. Тогда Гэла добавил веток потолще, и в очаге затрещало, зашумело пламя, по комнате пошёл аромат чая и цампы.

Наевшись, Гэла стал пить чай, потом дождался, пока огонь в очаге понемногу угас и остались только несколько насквозь красных угольков, и только тогда укрыл эти угольки толстым слоем золы. Гэла выпрямился и вышел наружу. Дверь он прикрыл, накинув петлю из железной проволоки на палку, просунутую в дыру, где должен быть замок, – вроде как запер дверь, – и пошёл из села.

Проходя мимо изгороди дома Эньбо, он видел, что над крышей поднимается бледный сизый дым, что на дворе никого нет, что яблони покрыты сверкающими жемчужинами росы.

Гэла шёл дальше вперёд, кое-где во дворах женщины уже доили коров. Ничего этого Гэла не видел; издали заметив людей, он опускал голову, чтобы избежать их взглядов. Но он слышал, как из-под их рук сильно, шумно бьют в вёдра струи свежего молока. Он чувствовал сладкий медовый и слегка отдающий сырой вонью аромат парного молока. Гэла прошёл сквозь дурманящий молочный запах и пошёл дальше.

Гэла прошёл мимо ещё одного двора: здесь на участке при доме посадили репу, цветов на участке не было, но было несколько ранних пчёл, с жужжанием летавших взад и вперёд. Гэле вспомнились пчелиные дома, такие чистые и аккуратные, и он слегка улыбнулся.

Потом он дошёл до окружённого старыми кипарисовыми деревьями родника; там людей не было, только сверкающая прозрачная вода дрожала и сверкала в густой тени деревьев; Гэла почувствовал, как холодок обволакивает его, и ускорил шаг. Миновав источник, он вышел из густой тени старых кипарисов. Это значит, он вышел уже из Счастливой деревни.

Широкая дорога разворачивалась перед ним в ярком солнечном свете и уходила дальше, вглубь горной долины.

Совершенно не готовый к этому, Гэла ушёл из Счастливой деревни и отправился в далёкий путь. В этот день никто из людей ему не встретился. Поэтому, когда около полудня на дереве, мимо которого он шёл, не переставая тараторила какая-то птица, он решил, что она уговаривает его вернуться в Счастливую деревню, и впервые за день заговорил:

– Нет, я не вернусь, моей мамы там нет, мне надо найти мою маму.

Сказав это, он наконец ясно понял, что и правда не видел матери со вчерашнего вечера. И горячая слеза покатилась по его щеке.

На следующей развилке ему встретилась бродячая собака, и Гэла сказал собаке:

– Счастливая деревня – это не родина моей мамы, поэтому это и не мой дом; моя мама вернулась туда, откуда она родом, я иду её искать, найду и её, и свою настоящую родину.

Бродячая собака стрельнула глазом в сторону Гэлы и быстрым лёгким бегом направилась в сторону Счастливой деревни. Гэла вздохнул и пошёл дальше, в другую сторону, прочь от Счастливой деревни.

В доме Эньбо выздоровел Заяц, бабушка снова выводила его на двор, сидела с ним на пятачке тени под яблонями; после того, как Гэла и его мать разом пропали из Счастливой деревни, уже прошло много дней.

Счастливая деревня такая маленькая, но никто, ни один человек не обратил внимания, что двое бездельников исчезли, не шатаются больше по деревне тут и там. Кто-то, может быть, и заметил, но притворился, что не замечает. Может быть, ещё больше людей заметили, но не издали ни звука. Пропали – ну и пропали. Эти двое со своими недостатками были для Счастливой деревни как два зеркала, все в этих зеркалах видели свои собственные недостатки.