Итак, о Болгарии. «Пока она рушится – схватить квартиру, а то ведь может и не достаться». Эти слова мужа, честно говоря, удивили меня. Мы – советские, как привыкли? Радоваться Варшавскому договору. Ведь блок был щитом! Да если учесть, что муж карьеру делал на военном заводе – это вдвойне странно. Это как? Нам говорили: «Страны Варшавского договора – одна семья». Да, с румынами не всегда ладили. Муж доложил: «Были торги, я наторговал двухкомнатную. Правда, без кухни, но что-то придумаем». Мы же теперь глядим в сторону перестройки и Ельцина. Внутрь Союза глядели, а что там за ним – считалось, что и дальше в нашем фарватере будет. А они без нас, оказывается, развалились и все захотели в ЕС. У нас крушение Союза – и никто не помог. Вот тебе и блок! Все сразу разбежались.

А муж даже и рад, что отломил кусочек, успел. Нет, я, конечно, тоже рада. Теперь у меня будет теплая заграница. Но как-то политически я себя нехорошо чувствую, хотя всегда была далека от политики. Но в целом, раз Болгария у него на руках, этой невыносимой для городской женщины дачке – конец. И что вдвойне приятно: он раньше меня это понял и сам все обтяпал. И дачку продал, хоть и за бесценок. И родину зятя во Владимирской области – Косова Гора, что ли, называется, – спихнул, чтобы никакого возврата не было. Будешь, зять, ездить ко мне в Болгарию. Все деньги в Болгарию вгрохал. Вот и хорошо. Комаров тут кормить, картошку есть да в телогрейке по дождю ходить – не хочу! Будем, как белые люди, ездить каждый год по Шенгену в теплую заграницу.

Владлен Казимирович приехал из поликлиники возбужденный. Глаз (в смысле хрусталик) выгоднее ставить в России, а ногу (операцию) – выгоднее в Польше. Вот молодец! Когда упал наш Титан Нерушимый, он не согласился с лозунгом: «Профессора! Возьмите в руки метлы и идите работать дворниками! Другой работы у государства для вас нет! Вы нам в обузу! Не дармоедничайте по своим кабинетам, выходите на улицу работать!»

Он активизировал свой польский и уехал в Варшаву. Нашел там профессорскую должность в техническом вузе в Зеленой Гуре, что ли, и стал преподавать. А сюда только наезжал в студенческие новогодние каникулы. Обосновавшись, вызвал туда меня, и я там обустроилась. А в последнее время, когда дети (то есть дочь с зятем) вышли на пенсию, до Дрездена на машине прокатились по Шенгену. Теперь только глаз подлечить да операцию на ногу сделать. Одно, как говорилось, в России, другое – в Польше. Так он и сделал. И теперь, раз нет дачек, свободное время он проводит с друзьями, с которыми в свое время учился в техническом институте. С одним другом ездит под Воронеж рыбу ловить каждое лето, а к другому (он из Киева) обычно ездит погостить в Киев на летние каникулы. Делит так время. А теперь в Киев не поедешь, только звонить. Друг все войной стращает. А муж говорит: «Никакой войны не будет. Русские не хотят никакой войны». А друг, мрачный, не соглашается. Муж опять говорит: «Как же брат на брата может пойти?» Ну, думает Владлен, – хохол упрямый! Еще раз его убеждает, а друг мрачен и молчит.

Но профессор оказался неправ. Теперь он мрачен и молчит.

Я живу в городе, и тут у меня, оказывается, есть старшая двоюродная сестра. Эта девочка жила у нас в квартире за стеной, а узнала я, что она мне двоюродная сестра только тогда, когда моя бабушка взяла нас обеих в театр на детский спектакль. Я не знаю, почему я не знала, что она моя старшая двоюродная сестра, но мне кажется, что наша комната, где живут с недавних пор моя мама, моя тетя и моя бабушка, была в опасной близости к скандалу со второй комнатой нашей квартиры. Скандал этот я пересказать не могу. Это что-то взрослое и очень неприятное. Я только знала, что там живет какая-то девочка и какой-то мальчик, и больше я ничего не знала. А когда бабушка нас взяла в театр, то оказалось, что это моя двоюродная сестра. И оказалось, что у нас разный уровень социальных притязаний. Она никогда не ездила ни в метро, ни на электричке, ну уж и конечно, не видела никакого Подгороднего, где находится квартира моего дедушки и ГДО – Гарнизонный Дом Офицеров, где мы и смотрели спектакль по «Денискиным рассказам».

И узнайте, дорогие мои, она, оказывается, актриса. Она выступает на сцене, поет русские народные песни, и ей девять лет. А мне – шесть. Я так в нее влюбилась, ну просто сразу. Я хочу быть как она, хочу с ней дружить. И даже хочу, чтоб мы с ней поехали, если нас обеих бабушка возьмет, на следующие праздники в деревню, и чтобы она спела русские народные песни. Ведь деревня сейчас безголосая, никто никаких песен не поет. А мы из города привезем. Ее мама говорит, что за границей русские песни ценят, и скоро она поедет туда их петь. Когда мы ехали в город, одна тетенька в электричке говорила моей бабушке, что русскую народную песню город к себе утащил, поэтому и не поют, кончились. Вот я и придумала, чтобы Ариша приехала и спела. А та женщина все убеждала бабушку в электричке, что город все из деревни утянул: и лапти, и верования, и песни. Ничего не оставил, как шаром покати. Одно оставалось: пятаки да крестики в земле неучтенные, да и те с недавних пор городские энтузиасты с металлоискателями вытянули, оставив в земле только ржавые гвозди и пробки от бутылок. Бабушке от такого поездного апокалипсиса поспешила, взяв нас за руки, перейти в другой вагон.

А к нам на участок в марте деревенский папа Огонька вернулся. Кот Маркиз. Мама у нас постоянная – кошка Ночка, а папа приблудный. То есть у нас хозяева второй половины дома сдали свою половину, и чей это кот был – хозяев или снимающих – мы не знаем. Но потом они уехали осенью, и мы думали, что они взяли с собой кота. Так мы думали всю зиму. Кот не появлялся. А в марте на кошачий карнавал пришел. И теперь он призывно мяукает своей жене Ночке, и они то прогуливаются степенно за бабушкой по чищеным дорожкам у крыльца, где дедушкин дворик, и у сарая, где дворик бабушки, а то бегают за домом как дурачки и визжат там. А Огонек сидит в своем домике обиженный. Его все бросили.

Еще в сильные январские морозы к нам приходил Мурзик. Это старший брат Огонька. Немного постоловался, а как морозы спустились, опять ушел куда-то в свою взрослую жизнь, куда-то за железнодорожную линию. А двое младшеньких – Проша и Гоша – у нас пропали. Бабушка говорит, что приблудные собаки задрали.

Нет, сначала бабушка планировала меня сдруживать с моим двоюродным братом Илюшей. Он немногим младше Ариши или почти ровесник. Он приезжал к нам, и мы с ним играли. Потом мы куда-то вместе ходили. Потом долго смеялись за обедом, придя обратно в квартиру. А потом он мне разонравился. Оказывается, он в Барби не играет. И вообще, променял меня на детсадовского товарища, к которому пошел на день рождения. Тоже мне брат!

– Он живет на реке Сетуни, – сказала бабушка. – Это на запад от Москвы.

– А мы? – спросила я.

– А мы в деревне на север, на реке Истре.

– А папа? – спросила я.

– А папа на восток, на реке Лихоборке в Дегунах.

– А что на юг? – спрашиваю я.

– А на юге дача Ариши. Подрастешь – может, и съездишь.

Мама Ариши любит сидеть в машине, которая никуда не едет, и там курить. Моя бабушка любит давать приказания маме по телефону, чтобы та полила без нее розы на лестничной площадке. А я люблю ходить с бабушкой в концертный зал на Арбате и слушать ее благоговейные речи о музыкальных инструментах и говорить «да» или «нет». Но только если мы заранее возьмем мешок еды и что-то основательное – колбасные бутерброды в фирменном магазине на Плющихе. А так я не пойду.

Бабушка меня умильно спрашивает:

– А не хочешь ли ты на фортепиано играть?

– Нет, – говорю.

Бабушка сердится.

– А на скрипке?

– Нет, – говорю.

– А на балалайке?

– Нет, нет, нет!

– Тогда на чем же? – недоумевает бабушка.

– Я хочу вот на той большой штуке играть.

– На арфе что ли? Ну и вкус! – восхищается бабушка мной.