Замечательный экземпляр!

Тварь жмурилась, прижав уши.

— Что, страшно?

Мурлов ткнул кота в светлую шерсть на животе. Тот дернул выставленными вперед лапами.

— Отсюда только один путь, — сказал ему Мурлов.

Он встряхнул животное, которое показалось ему очень уж вялым.

— Поел рыбки?

В горле кота грозно зарокотало. Мурлов радостно, по-детски рассмеялся.

— Ну, ты уж знай меру-то. Умей проигрывать!

Свободной рукой он прихватил кота спереди, заставив того яростно заработать задними лапами. Когти заскребли о резину перчатки и брезент рукава. Извернувшись, кот попытался даже вцепиться в пальцы зубами.

— Ну, ты нахал!

Мурлов понес кота к столу. Тот пытался прокусить и процарапать брезент. Внутри Мурлова бурлил восторг. Но о деле, нет, о деле он не забывал и, держа свою добычу на весу, включил лампы, одной рукой развинтил струбцину, затем скинул со стола верхний ремень и потянул пряжку нижнего. Кот вдруг чуть не вывернулся, и Мурлову пришлось на несколько секунд забыть о приготовлениях.

— Куда?

Он перехватил рыжую тварь у самого пола. Кожу под глазом неожиданно обожгло. Мурлов отклонился, отдернул голову, чувствуя, как коготь оставляет кривую бороздку. Все-таки дотянулся, ублюдок. Ко-отик! Мурлов сморщился, поморгал — терпимо, саднит, но глаз видит — и улыбнулся.

— Да мы, оказывается, боевые котики!

Дальше он с котом уже не церемонился. Рыжее тельце было распластано на металлической поверхности, а голова помещена в струбцину. Придерживая голову и лапы, Мурлов затянул винт так, что кот взвизгнул. Потом, подвинув ремень, он перетянул кошачий живот и зафиксировал шпенек пряжки в крайнем отверстии. Кажется, надежно.

Мурлов убрал руки и с улыбкой завис над котом. В горле пойманного животного сердито клекотало, словно он готовился зарычать, но сдерживал порывы. Глаза были широко раскрыты, и зрачки плавали в них, как черные семечки.

— Ну-ка.

Мурлов поднес к коту ладонь, и обманчиво спокойные передние лапы стремительно вскинулись, царапнув воздух когтями. Мурлов счастливо рассмеялся. Чувствовал он себя замечательно, хотелось свернуть горы.

— Ты думаешь, я — дурак? — спросил он кота.

Из кармашка на поясе он извлек моток капронового шнура. По очереди лапы кота были продеты в петли, разведены в стороны, отрезки шнура, натянув, Мурлов закрепил на продольных трубках под столом. Надобность в ремне отпала, и Валентин щелкнул пряжкой, открывая светлый живот и рыжую грудь животного.

Распятый и обездвиженный кот вдруг вздумал выть. Мурлов, похрюкивая, несколько секунд ему подвывал.

— Замечательный дуэт, да? — он подергал кота за лапу.

Дальше на вой он уже не обращал внимания. Лампы подверглись регулировке. Пятно света сконцентрировалось на животном. Валентин подтянул к столу стул. В пластиковый тазик набрал горячей воды и вооружился одноразовым бритвенным станком. Комок пены плюхнулся на кота.

— Приступим, — сказал Мурлов.

Он повел станком по шерсти, собирая урожай светлых волос. Под выверенными движениями открывалась бледная кожа. Руку вниз — в тазик, взболтать, очистить лезвия, руку вверх — к животу. Шапка пены осела, размазалась. Мурлов, как осторожный полководец, неторопливо отвоевывал пространство.

Кот неожиданно обоссался под его рукой.

— Ну-у!

Мурлов стряхнул мочу с пальцев, окунул руку в тазик, укоряюще качнул головой и продолжил брить как ни в чем не бывало. Морда кота, защемленная струбциной, пускала слюну. В глазах животного Мурлов ловил ужас. Его это, честно говоря, воодушевляло. Кот не шевелился под станком, лишь заметно дышал. Правда, разведенные лапы нет-нет и выпускали когти, словно части запрограммированного на определенное действие механизма.

— Ну, вот.

Мурлов щекотнул голый кошачий живот и отложил бритву. Придерживая рукой, он слил воду в отверстие в полу, а мокрую шерсть вывалил на газету и убрал в мешковину. Торопиться было некуда. Поглядывая на кота, Мурлов промыл станок, стер остатки пены и кошачьей мочи со стола, сложил в ту же мешковину тряпки и достал пенал со скальпелем.

Словно что-то предчувствуя, кот подвыл.

— Это мы так просим прощения? — улыбнулся Мурлов. — Напрасно. Я не верю в быстрые перемены что в человеке, что в животном. Если был ты наглой рыжей тварью, залезающей на чужие участки…

Крышка пенала раскрылась с едва слышным щелчком.

— …то, извини, такой тварью и помрешь.

Скальпель сверкнул, ловя свет ламп. С полминуты Мурлов завороженно смотрел на острую хирургическую сталь в своей руке. Кот, казалось, смотрел тоже.

— Мя-я… — прохрипел он, прося пощады.

Сладкая музыка!

Мурлов ощутил, будто перед ним открылся невиданный ранее простор, тело зазвенело от радости, от нахлынувших сил, от близкого могущества. Пришлось даже покусать губы и переждать, опираясь о стол рукой. Такое состояние очень вредно для серьезной работы. Вот потом, потом…

— Ну-с, приступим! — сказал Мурлов.

Прикосновение к трепещущему кошачьему животу вышло легким, почти невесомым, но из тонкой, едва заметной линии, прочерченной скальпелем, сначала осторожными язычками выступила кровь, затем рана разошлась, и, словно под действием настойчивой внутренней потребности, наружу вывернулся ком сизых кишок.

Мурлов сосредоточился, держа в голове, что хвойный бальзам начисто перебьет запах кошатины.

Он разделывал кота где-то час. Голова плыла в эйфории. Мысли путались. Шкура. Требуха. Мышцы. Кости.

Ко-отик!

Кровь, выделения, слизь Мурлов смыл на пол в слив. Все, что осталось, разобранное, разломанное, промытое, увенчанное кошачьей головой с остекленевшими глазами, отправилось в четыре бумажных мешка. Честное слово, не так уж и много места занял рыжий разбойник после тесного знакомства. Еще что-то пытался говорить, дурачок!

Первым делом Мурлов похоронил останки под грядками, с другой стороны дома. Здесь хватало света от вздернувшегося над забором фонаря, к тому же несколько квадратных метров по соседству с яблоней он регулярно и тщательно перекапывал. Всегда свежая земля должна была отвести подозрения от захоронения. Пять взмахов лопатой, чтобы поглубже, чтобы никакая зараза не раскопала — один мешок. Еще пять взмахов, через метр, — другой. Далее третий и четвертый.

Мурлов немножко взмок от физической работы, покрутил головой. Было темно и тихо. Часа два ночи, должно быть. Или три? Ни музыки, ни тарахтения триммера. Ни котика. Благодать.

Улыбаясь, Мурлов разровнял землю граблями и вернулся в бокс. Тщательно отмыл стол, стены, пол, загрузил одежду в стиральную машину и тут же, просто-таки плавая в хвойном аромате, под душем вымылся сам.

Царапину под глазом заметил уже позже. Впрочем, память, память о котике. Как он — р-мяу, р-мяу-у…

Заснул Мурлов как младенец и проспал часов двенадцать кряду. Потом позволил себе поваляться полчаса в ленивой неге, вспоминая детали охоты и распятого на столе, выбритого кота. Как это все-таки было замечательно. Месяц можно вспоминать, обсасывая детали.

В четыре Мурлов вышел на крыльцо и занялся первоочередными работами: уже при свете дня разрыхлил грядки, еще раз вымыл бокс, разгрузил стиральную машину, комбинезон с перчатками повесил над сливом, а бельевую мелочь вроде трусов, маек и спортивных штанов вынес во двор.

Он испытывал необыкновенное благодушие и умиротворение, все ластилось и льнуло к нему, шальной, на десять минут, дождик словно облизал щеки, ветер фыркнул в шею, как верный конь, кусты роняли мелкие, едва завязавшиеся ягоды к ногам, будто стремились устлать ими все плитки вокруг дома.

Красота!

Все было вымыто, убрано, слито, похоронено и лишено каких-либо примет, указывающих на то, что он, Валентин Мурлов, мог иметь отношение к пропаже рыжего Трегубовского кота. О, теперь к страдалице Патрикеевне добавятся еще и Трегубовы. Жалко, жалко котика, но уж, извините, собак по садоводству бегает — боже упаси! Начиная с йоркширских терьеров. Могли и задрать.