Она была женщиной, о которой помнишь. Даже если просто видел ее хоть раз, если слышал ее мягкий голос, если смотрел в ее синие глаза. Дело не в только в красоте – миниатюрная брюнетка с длинными темными вьющимися волосами, было что-то другое – какая-то нереальность, даже неуместность во всем облике. Как экзотическая бабочка в здешнем холодном беспощадно однообразном сером климате и одноцветной жизни.

Но вот всего два дня назад она была на работе. После уроков педсовет. Решали как обычно какие-то чрезвычайно важные вопросы. Вероника вдруг почувствовала страх. Невыразимый, почти животный страх. Она встала, резко метнулась к выходу. И тут резкая боль заставила ее остановиться. Она оглянулась, растерянно посмотрела вокруг. Потом время остановилось, и это почувствовал каждый, находящийся в этом помещении. Все словно перестали дышать, даже капли дождя за оком будто замерли в непонятном стоп-кадре. Потом произошло неизбежное – Вероника умерла. Она умерла еще до того, как упала. Все засуетились вокруг. Вызвали скорую. Пытались что-то делать: хлопал по щекам, делали искусственное дыхание. На удивление быстро приехали врачи. Мужчина врач понял, что женщина мертва сразу как вошел. Она лежала сломанной куклой. Врач уже точно знал, что это не починить и ее больше нет. Но вокруг было много народа и все были растеряны, испуганы. Он попросил всех выйти. Опустили головы, покорно вышли за дверь, осталась только Мария Дмитриевна – директор школы. Она всегда была сильной женщиной, но сейчас не могла заставить себя пошевелиться. Так и стояла, смотрела, как врач расстегивает блузку Веронике, как пытается заставить работать ее сердце при помощи электрошока. «Разряд», «Еще разряд» – он знал, что бесполезно. В душе у него поселилась тоска. Это ощущение он помнит, еще с того времени как впервые увидел, как умирает человек. Это всегда тоска. Потом «скорая» уехала. Дома вечером врач еще раз вспомнит эту красивую сломанную куклу, вспомнит и нальет себе водки, чтобы тоска глубоко так уж не въелась.

Мария Дмитриевна стояла и не знала, что делать дальше. Врач ушел, сунул ей какую-то бумажку, буркнув: «Смерть до прибытия». И теперь надо как-то что-то решать. Она даже не знала, кому позвонить – Вероника Владимировна жила одна, родных у нее не было. Но нужно ведь как-то все организовать. Села. Где-то у нее был телефон бывшего мужа Вероники Владимировны.

Виталий взял трубку и не сразу понял, о чем ему говорят. Вероника – мертва. Он помолчал. Потом: «Сейчас приеду». Все это было неважно и казалось чем-то нереальным.

Егор

Сейчас все это было не важно, и казалось чем-то нереальным. А реальность все дальше и темнее уходила от Егора. Вероника. Ника. Его Ника. Ее больше нет. Это было невозможно. Только с ней он мог быть собой. Никем не притворяться, ни в чем не убеждать. С ней можно было молчать. С ней можно было смеяться. Она чувствовала настроение, знала мысли. Егор ушел от нее, но она осталось в нем. Просто и неосязаемо. Непостижимым образом она заполняла его сердце. Только сейчас почувствовал, как там без нее все некрасиво стало, некрасивое и неживое сердце.

На поминках Егор пил. Пил и не пьянел. Ни с кем не разговаривал. Потом встал и ушел. К этому времени все оставшиеся на поминках уже почти забыли о том, зачем и почему они собрались, им было вместе дружно. Жизнь для живых. Давайте жить!

На улице уже было темно. Звезды. Как-то давно стояли они на улице, и Ника рассказывала ему о звездах и созвездиях. Он почти ничего не запомнил, потому что смотрел только на нее, и ему очень хотелось ее целовать. Но что-то было, было что-то. Большая медведица – в медведицу была превращена женщина, которую полюбил какой-то бог, а сын должен был убить ее на охоте, но этого не случилось, однако от осознания того, что он мог убить собственную мать, он превратился в медведя. Вот вам большая и малая медведица. А Млечный путь возник из-за того, что тот же бог влюбился в другую женщину, и та родила ему ребенка, и этот похотливый, и не особо сообразительный бог, принес ребенка своей жене, богине, кстати, и хотел, чтобы она кормила младенца грудью, но та оттолкнула его, и брызнувшее молоко и есть Млечный путь. Егор улыбнулся, он представил, как Ника это все рассказывает, как при этом улыбается, и голова слегка наклонена набок. Она знает все имена этих богов, героев, полубогов, нимф, царей и названия всех мифических существ. Знает всю эту чушь. Знает. Знала. Егор посмотрел на звезды и попробовал еще раз улыбнуться. Не получилось. Вот если бы он верил в Бога. Хоть в какого-нибудь. Если бы он правда верил, а не просто носил на шее красивый большой золотой крест, то может быть тогда было бы легче? Может быть тогда он бы знал, что она там, где-то наверху. Она есть. И он ее увидит. Почувствует. Еще хотя бы раз.

Потом поехал на кладбище. Когда хоронили, он не подошел близко. Стоял в стороне и смотрел на березы. Теперь можно было нормально попрощаться. На фотографии Ника – грустно улыбается. Егор видел уже эту фотографию, и она ему не нравилась – Ника на ней слишком красивая. И глаза. Печальные. В них одиночество. Она такая и была – всегда улыбается, а в глазах тоска. Непроходимая, невысказанная, ноющая боль. Только когда с ней разговариваешь этого не заметно, а на фотографии видно всегда. Ника не любила фотографироваться. Егор стоял и гладил пальцами фотографию. Стоял и плакал. Слезы откуда-то взялись. Глупые и горячие. Потом сел на траву у могилы и долго сидел. Он не думал ни о чем, просто не мог уйти. Не мог встать. Не хотел. Не верил. Не было сил вернуться в свою жизнь, теперь у него только она – одна жизнь осталась. А с Никой было две. Две параллельные жизни. Точнее так – в жизни ее не было, не было Ники в его жизни, она была только в его сердце. Он не видел ее уже два года и даже не пытался узнавать, как у нее дела, все как-то не до этого. Знал, что у нее умерла мама, но даже не позвонил, знал, что она лежала в больнице, но даже не задумывался об этом. Она была в его сердце, но он этого не замечал, не хотел замечать.

Она просто была в нем, с того самого сентябрьского дня, когда она впервые он увидел ее в школьном дворе. Ему было тогда пятнадцать – ей двадцать один. Он наглый подросток, она замужем, мучительно прекрасна, и абсолютно недоступна, не дотронешься, даже взглядом не коснешься. Но весь ее образ сразу заполнил его сердце, оказавшееся стеклянным и холодным. Он от этого не знал и не страдал, только те, кто был рядом, мучились и не понимали, он не умеет любить. Только завоевывать, только пользоваться. Стеклянное неживое его сердце сейчас треснуло, и из него просачивалась, то, что оказалось болью и неописуемой тоской.

Он просто этого до конца не осознавал, не ценил, не понимал. А что будет там теперь, кто там будет, в его сердце? Пустота?

Когда сел в машину и посмотрел на телефон, осознал, что просидел у могилы четыре с половиной часа. Семнадцать пропущенных звонков: от отца один, от мамы три, остальные от Алены. Перезвонил отцу – все нормально, еду домой. Выключил телефон. На остальные разговоры нет сил. Поехал домой, пока ехал ни о чем не думал. Все. Потом будет больно. Долго еще. Всегда. Егор уже знал, что больно будет всегда.

Но это не та боль, как от живой любви. Егор теперь знал, что такое неразделенная любовь. Его чувство к Соне было чем-то иным, не похожим ни на что, что было с ним раньше. Но даже неразделенная любовь, она живая и Егор теперь точно знал, что она просто уйдет. Однажды он проснется, а ее больше нет. Но его любовь к Нике – она умерла. Не ушла, а умерла и осталась в нем мертвой, и больше никуда и никогда не уйдет. Такое вот странное ощущение.

Татьяна

Такое вот странное ощущение – рассказывала я сама себе. Две недели назад была на похоронах, и сейчас ощущение странности происходящего не прошло до сих пор. Все стало четче, более осязаемое, более реальное. Я растворилась в бытии. Потому что как-то одномоментно осознала, что это все может кончиться. Совсем. Навсегда. Музыка, еда, запахи, одежда. Все это стало для меня более важным и значимым.