– Вот я и вина не пью, и не курю. А умирать не собираюсь, да ещё вас лечу.

Когда профессор собрался уходить, у Ханзафарова опять задрожали губы.

– Абузар Гиреевич, болит ведь! – сказал он умоляюще. – Вы уж, пожалуйста, прикажите им, – кивнул он на стоящих в стороне врачей и сестёр, – пусть не оставляют меня одного. Или же разрешите дежурить жене. А то по ночам меня мучает страх.

– Простите. Не верю в ваши страхи. Вы же из камня вытесаны.

– Откуда вы знаете меня?! – удивился польщённый Ханзафаров. – Ко мне ведь большие учёные ходят со всякими просьбами. Да и то не всегда получают, что просят.

– А я-то не знал! – усмехнулся профессор в усы. – Мне всего-то нужно три-четыре листа кровельного железа. Каждую неделю мастер ремонтирует крышу и всякий раз уносит поллитровку, а крыша не перестаёт течь.

– Жулик! – возмутился Ханзафаров. – Я пришлю вам своего Юзмухаммеда[10].

– Пожалуйста, не надо! – взмолился профессор. – Кровельщик, который к нам ходит, тоже Мухаммед. Если придут сто Мухаммедов, совсем разорят… А жене вашей дежурить здесь я запрещаю категорически. Во всём остальном поступайте, как скажет она, но когда дело касается медицины, лучше её не слушать. Если бы посоветовались не с женой, а с врачом, вы бы сейчас гуляли на курорте.

Позже, когда вернулись в кабинет, профессор вот что сказал Магире-ханум о Чиберкеевой и Ханзафарове:

– Чиберкеева – типичная ипохондричка![11] На беду свою, попала к «футболистам». К сожалению, у нас ещё встречаются врачи, которые гоняют больных от одного к другому, как футбольный мяч. Видели, сколько бумажек набрала Чиберкеева? Это ведь ужасно! И вот она требует лечения не настоящей болезни, а той самой, что указана в бумажках. Поди в них разберись. Болезнь её, безусловно, началась после какой-то душевной травмы. Но Чиберкеева почему-то скрывает это. Пока давайте ей только успокоительные средства. Но она ещё достаточно помучает нас. Это не Асия. Асия в сравнении с ней золото. Конечно, я имею в виду характер.

Профессор был прав, Чиберкеева пережила большое горе. Два года назад у неё умер муж. Через год после этого она встретила давно знакомого человека, который нравился ей в юности. Он приехал в командировку из Москвы. Вспоминая прошлое, они гуляли по саду, сидели в ресторане, затем… очутились в гостинице. Через некоторое время Чиберкеева начала думать, что беременна, и очень боялась, как бы не догадались об этом домашние и товарищи по работе. Расстроенная, она побежала к врачу. Тот подтвердил беременность. Женщина решила сделать аборт. Но специалист, к которому она обратилась, отправил её домой, заверив, что беременности нет. В полной растерянности Чиберкеева помчалась к третьему врачу. Побывав таким образом у нескольких специалистов и перестав верить кому бы то ни было, она добилась приёма у известного в городе профессора. Превосходный знаток своего дела, но человек резкий, он, осмотрев Чиберкееву, заявил:

– Много видел я на своём веку дур, но такой, как вы, ещё не встречал. Идите домой и не обращайтесь больше к врачам. Вы не беременны.

Чиберкеева постепенно успокоилась, но через некоторое время впала в новую тревогу. Случайно она прослушала лекцию «Опухоли у женщин». Лектор слишком подробно перечислял симптомы грозной болезни. Чиберкеева слушала ни жива ни мертва. На следующий день накупила популярных брошюр о раке и начала выискивать у себя соответствующие симптомы. Что только не приходило в её охваченную тревогой голову… Она опять кинулась к врачам, говорила о своей болезни так, как написано в книгах. Если бы и в этот раз ей встретился врач с твёрдым характером и отругал бы её, возможно, на этом бы дело и кончилось. К сожалению, она действительно попала, как выразился профессор, к «футболистам» и… в конце концов легла на больничную койку.

– Зачатки этой же болезни есть и у Ханзафарова, – продолжал профессор, – только он не придумывает себе болезнь, а преувеличивает ту, которая у него есть. Как только снимем у него спазмы сосудов, он быстро поправится. А чтобы лечить психику Ханзафарова, следовало бы перевести его в палату к Николаю Максимовичу. Это ироничный, я бы даже сказал – язвительный человек. Спесивцы вроде Ханзафарова больше всего боятся насмешки. Не сильно травмирующая насмешка была бы в данном случае лучшим лекарством для Ханзафарова.

– Тогда давайте переведём больного с «красной чалмой» в другую палату, а на его место положим Ханзафарова, – предложила Магира-ханум.

– Нет, этого нельзя делать, Магира-ханум. «Красная чалма» может обидеться. Подождём, когда он выпишется.

Вечером, подавая профессору ужин, Фатихаттай, по обыкновению, принялась жаловаться на холод в доме, подозревая, что опять где-то неладно с крышей, возможно – и с потолком. Профессор вспомнил про ханзафаровского Юзмухаммеда, со смехом рассказал об этом Фатихаттай.

– Эх, Абузар, Абузар, – вздохнула Фатихаттай, – сущее дитя ты в жизненных делах. Разве можно было отказываться, если заболевший начальник в благодарность врачу набивается прислать своего мастера! Вон, погляди-ка, стена-то опять мокрая, ткнёшь пальцем – штукатурка сыплется. От вечной сырости и сам бываешь нездоров, и Мадина, бедняжка, часто болеет, и у меня в груди колет. А потом эти распроклятые батареи… Тепла нет, а течёт из них, как из озера. Утром прихожу с базара – ведро переполнено, на полу целая лужа. Соседи внизу подняли скандал.

– Завтра зайду в домоуправление и скажу, чтобы Мухаммеда прислали, – сказал смущённый профессор.

– Что хорошего ждать от этого пьяницы? Только скалкой по голове стукнуть.

– А разве лучше будет, если придут сто Мухаммедов? – засмеялся профессор. – Одной скалкой тут не отделаешься.

– Если бы этот начальник оказался действительно порядочным человеком, я бы и слушать не стала тебя. Сама сумела бы потолковать с ним, – не сдавалась Фатихаттай.

Лицо у профессора стало серьёзным.

– Нет, Фатихаттай, не открывай дверь, если даже и заявится этот «Сто Мухаммедов». Моё слово твёрдое.

– Не приказывай мне, пожалуйста! – вскипела Фатихаттай. – Я тебе не врач и не сестра. Фатихаттай – вольный казак.

Абузар Гиреевич от души рассмеялся.

– Ничего смешного, – сурово отпарировала Фатихаттай. – На днях Мадина послала меня по делу к Янгуре. Как вошла к нему в квартиру, чуть не ослепла. Какая мебель! Не то что у нас – развалина на развалине, – у него всё новенькое, полированное, всё сверкает, как зеркало. На такую мебель, думаю, и пыль-то не садится, а сядет – так только опахнуть. А нашу пока протрёшь, пока выскребешь пыль из резьбы – без рук останешься. А книги у них все в застеклённых шкафах. А какие абажуры! Не позеленевшие, с разбитой головкой, как у нас… Скажи, когда мы покупали эту люстру? Тогда и Мансура ещё не было на свете… Стекло, наверно, уже сгнило…

– Стекло, Фатихаттай, не сгниёт и в тысячу лет.

– Разве только булгарское не гниёт, а о другом – не скажу, – не сдавалась Фатихаттай. Лет десять тому назад она ездила смотреть развалины древних булгарских поселений и привезла оттуда множество стеклянных осколков. – А цветы у Янгуры, – продолжала расписывать Фатихаттай, – не какие-нибудь фикусы-микусы да пальмы, как у нас, а особые, растущие только под стеклянным колпаком. Не изрежешь, не занозишь руки, когда протираешь такие цветы, да и поливать их не надо…

Профессор взглянул на часы.

– Ну, всё, Фатихаттай, сеанс окончен. Спасибо за ужин и за лекцию.

– На здоровье. – Фатихаттай начала собирать посуду, продолжая бормотать: – Был бы начальник порядочный, обязательно прислал бы своего Юзмухаммеда…

Далёкое детство каждому человеку заронило в душу какое-нибудь особенное воспоминание, на крайний случай – какое-нибудь любопытное событие или что-то смешное. Эти дорогие сердцу воспоминания долгие годы таятся где-то в закоулках памяти, но однажды, без всякой видимой причины, заставляют человека пробудиться в тихий предрассветный час, вызывают у него сладкие или печальные слёзы. Слёзы эти не жгут сердце, не терзают душу, – наоборот, человек начинает ощущать в себе какую-то лёгкость, чистоту. Ничего у него не болит в эти минуты, ничто не беспокоит, словно и нет вообще у него до крайности исстрадавшегося тела – есть только душа, плывущая куда-то вдаль. Человек погружается в сладкие и чуть грустные думы, продолжает вспоминать, вспоминать – и нет конца-краю этим воспоминаниям. Глаза у человека открыты, в комнате уже совсем светло, но мечтатель ничего не замечает, словно гуляет по какому-то бесконечному прекрасному лугу. Если это происходит в больнице, тяжёлое и тревожное дыхание, стоны больных на соседних койках и слышны ему, и не слышны. В ушах у него другие звуки – чьи-то ласковые речи, нежное, как музыка, журчание ручейка…