В саду из нескольких соток планировались большие переустройства. Предстоящая пересадка виноградника, который ему удалось выпестовать на удивление всему дачному околотку, требовала решительных мер. Виноградник разросся и уже хорошо плодоносил, но вдруг стал чахнуть. В чем причина, Звеногов не мог разобраться. Какой-то просчет получился с выбором почвы. А может быть, правы всё же соседи: близлежащий овраг, расползавшийся вдоль дачного поселка, и оросительные канавы, приносили с полей излишнюю сырость или отраву от удобрений. В ассенизаторы выбьешься хочешь не хочешь.

Пересадку виноградинка предстояло делать полную. Работа ждала щепетильная. Помимо тщательных расчетов, дело требовало настоящих навыков. Рассчитывать же приходилось только на себя.

Время настоящего охотничьего сезона еще не подошло. С первых чисел октября кое-кто пытался ходить на птицу. Отстреливали в основном фазана. Хотя фазан тоже встречался всё реже. Настоящие места мало кто знал. А шарить по лесу вслепую, выискивая выводки наугад – такие охотники давно перевелись. Поэтому серьезных выездов пока не намечалось, не набиралось достаточного количества желающих.

Час-другой с утра, короткий рабочий день, выходные, – свободного времени набиралось немало. Но даже без выездов дни пролетали в трудах, конца которым не было видно и на даче, и по хозяйству в городе, тоже немалом на одного – куры, кролики, огород. Звеногов не успевал осилить и половины задуманного на день.

Звонок Дякина, председателя местного охотничьего коллектива, раздавшийся вечером в воскресенье, застал Звеногова врасплох.

– Андреич, ты? – гаркнул Дякин в трубку. – Ало? Ты чего молчишь?

– А кого ты хотел услышать?

– Ну что? Чем занят, старый плут? – Сквозь бесцеремонный гонорок председателя просачивались медлительные нотки.

– Да всё тем же. Чем тут будешь занят?

– Ну вот какие у нас дела, Андреич… – Председатель от души вздохнул. – Работенка есть.

– А то б звонил… Говори. Не тяни за душу.

– Тут дело такое… Из Москвы генерала к нам везут. Звонили мне только что из горисполкома. – Дякин осекся и тяжело запыхтел. – Ты чего молчишь? Устраивать будем охоту, Андреич. Да такую, чтоб…

– Чтоб дым столбом.

– Ты вот что, слушай лучше! Слова не дашь сказать… – Председатель повысил тон. – Андреич, я о чем подумал…

– Да кто такой? – спросил Звеногов. – Ты чего так разволновался?

– Да генерал, говорю! Шишка. Не то что, понимаешь, наши. Таких клиентов, Андреич, раз в десять лет и то – ищи-свищи.

– Крякву, небось, палить, как прошлой осенью.

– Какую крякву! Что ты за человек такой? – Задыхаясь от нетерпения, председатель продолжал уже на радостных нотках: – Охо-отник! Да говорят, редчайший! А что? Не может быть? Хоть и генерал… Так что смотри мне! Подбери местечко. Горисполкомовские тоже пойдут. Да и военные из части. Полковник их, ну этот, Поликарпыч брюхатый, он всем и заправляет. Не подведи, слышь? А то ведь житья потом не дадут. Поувольняют к чертовой матери. До пенсии не дадут доработать…

– За нас не переживай, – успокоил Звеногов. – На когда намечают, говоришь?

– После-после завтра. С утра пораньше и пойдем.

– В эту среду, что ли? Да что за пожар?!

– Пожар – не пожар, а в среду, – подтвердил председатель. – Ты меня понял? Прилетают послезавтра. Ну а там… Куда поведем, Андреич? В балку?

– А куда же еще? Да рядом, по пашне можно пройтись.

– Разрешение я тебе даю, соображаешь? Бейте, но так чтобы, чин – чином, без позора…

Дякин бросил трубку. И был таков.

Стараясь пересилить раздражение, но едва ли отдавая себе в этом отчет, Звеногов глазел в окно на свой выгоревший огород. И так просидел в раздумьях некоторое время. Беспричинное, смутное и, пожалуй, уже возрастное раздражение не находило себе выхода. Что-то снедало его изнутри, разливаясь в душе отравой. И это происходило каждый раз, когда ему предстояло организовывать выезд для начальства. О начальстве пришлом, заезжем и говорить не приходилось. Какое право и кем, собственно, дарованное имело на местную дичь, выпестованную ценой таких усилий, чужое мужичье, чаще всего чванливое, сытое и неблагодарное?

К чувству досады и к боли за общее, но кровное добро примешивалось еще что-то личное, нераспутанное на сердце. Сам с собой Звеногов не артачился, привык расставлять все точки над «i». Раз противно, не служи, говорил он себе. Какого лешего терзать себя, поганить душу? Зачем портить себе кровь, зачем терпеть и маяться годами? Ведь никто не гнал его на эту работу из-под палки. Но в том-то и дело, в том-то и беда, что, стоило ему возглавить очередную охоту, как он увлекался, в какой-то момент снимал ружье с плеча, оно само ложилось в руки, и участвовал в загонах наравне со всеми охотниками. Ну какая, спрашивается, разница, кто съехался: окрестный сброд или местное начальство? Охота есть охота. На этом всё и держалось вот уже столько лет.

Тон Дякина вызывал досаду еще и потому, что председатель собирался учувствовать в выезде. Звеногов понял это с полуслова. Как пропустить такую возможность, ведь ехало всё местное начальство? Дякин любил полебезить, умел помаячить на виду. Всё еще надеялся выслужить лизоблюдством неведомо какие предпенсионные блага. Сам факт, что председатель давал ему «разрешение», означал, что всю ответственность он взваливал на его плечи, на егерей. Сам рук марать не собирался.

Заверения Дякина, что на этот раз придется иметь дело с настоящим охотником, сбивало Звеногова с толку и еще больше усугубляло его сомнения. Откуда им сегодня взяться, настоящим охотникам? Среди местных таких охотников днем с огнем не сыщешь. Сегодня их можно было бы выставлять напоказ в местном краеведческом музее. Кто-то уже и предлагал, да совсем не в шутку, собрать егерей гурьбой в один из рабочих дней – всех как есть, стар и млад, в сапогах и с ружьями, – заснять всех на пленку и вывесить фотографии в музее на радость легковерам, дуракам или местным очковтирателям из мэрии. Какие, мол, мужики, какой народ населяет край охотничьего промысла! Не преуспели, мол, в конвейерной сборке тракторов. Зато из ружья замочим кого угодно!

Но и раньше, за долгие годы егерской службы настоящих охотников Звеногову приходилось встречать не часто. Не в счет был, разве что, старичок кореец, на пару с которым они охотились годы назад. Но человек не местный – охотничья гильдия в свои ряды его не пускала. Кореец слыл не охотником, а скорее знахарем. Состояние любой двустволки он умел определять по щелканью курков и даже цевья. А к тому же последним в округе кореец держал псарню. Чем и нажил себе друзей и недругов. Злые языки договорились до того, что пропитанием, мол, старик-кореец обеспечил себя до конца дней. А может, и не только себя одного. Басурманину, мол, закон не писан.

На пару с корейцем они ходили в поля, в рощи у карьеров, на болота. И что один, что другой предпочитали отстреливать птицу. Какое-то время старик-кореец перестал у Звеногова появляться. Говорили, что заболел, слег. Звеногов всё собирался навестить его, узнать, в чем дело. Но не находил времени и откладывал визит со дня на день. Так что впору было бы спросить себя, не загулял ли дед на тот свет, прямым ходом в свои райские кущи с павлинами, которые умел расписывать со свойственной ему чудаковатостью. Во время охоты кореец бывало расписывал картины иных миров с такой достоверностью, что от разговоров с ним по спине бегали мурашки.

Остальная масса охотничьей братии – городская верхушка, кое-кто из военных и прочее мужичье из округи – весь этот люд представлял собой отпетый сброд браконьеров. Все иллюзии на этот счет у Звеногова давно рассеялись. Кого ни возьми, в охоте никто ничего не понимал. А много ли требовалось от человека? С одной стороны, нужно-то всего лишь самое малое: куда можно стрелять, куда нельзя. Ведь простые чувства человеческие, понимание того, что хорошо, что плохо, привить можно и дубине. Тяге же к лесу, к ружьям, к мужскому обществу учить вообще не приходится: мужчинами рождаются, а не становятся. С другой стороны, как обойтись без особой веры, без особого отношения к жизни, без чувства меры, которое всегда отличало настоящих охотников?