Подкатила коляска, и сам генерал-губернатор Милорадович вошел в заветные двери… Слух облетел толпу молодых людей, фланирующих у школы: Милорадович затеял ревизию, чтобы застать в дортуарах девочек не одетыми…

И отвращение нахлынуло на Пушкина. Он пошел прочь. Боже, как проводит он свое время? Ведь для него нет, давно уже нет иллюзий!.. Жизнь, лишенная таинственных и красочных покровов, предстала перед ним как безобразный скелет…

Так пусто, так мрачно сделалось на душе, что, желая хоть за что-нибудь уцепиться, он постучал в двери всем известного дома.

Долго не открывали, потом послышались шаги по деревянной, скрипучей лестнице.

– Кто т а м а? – спросил охрипший женский голос.

Он знал: за дверьми стоит рослая, с волосами до икр, хорошо известная всему Петербургу Танюша.

– Это я, – сказал он.

Но она не открывала. И возросла тоска, нахлынуло одиночество, и он взмолил: но это он, Саша Пушкин, что же она не открывает, ведь она прекрасно его знает, он столько раз у нее был, – может быть, она с кем-нибудь занята?

Не в этом дело, ответила она хриплым голосом, никого нет, но она не может его пустить.

Но почему, молил он, и казалось, сердце не справится с тоской; в чем дело, ведь это он, Саша Пушкин, неужто она обидит давнего своего приятеля?..

Господи, не обидеть она хочет, а больна дурной болезнью и не может пустить, неужто он такой бестолковый, что не может понять…

Нужно же такому случиться: мимо проходил почтенный директор Егор Антонович Энгельгардт. Он даже вздрогнул, увидев возле известного дома своего ученика – и оба постарались не заметить друг друга… Увы, Егор Антонович ничего другого и не ожидал, да и что ожидать от сердца, в котором нет ни религии, ни нравственности…

А Пушкин от бешенства даже сжал кулаки. Пусть его все оставят в покое! Пусть его оставят в покое все эти наставники!

Уныло побрел он дальше. Тоска!.. Но вспомнился Лицей. Сколько святых надежд он оставил в Лицее!..

Улицы были переполнены, будто все жители города, радуясь весне, высыпали из домов. Прохожие толкались. С мостовой, из-под копыт и колес летели брызги.

Какими чистыми, свежими, незапятнанными были его чувства и порывы в Лицее… Вспомнились узорчатые решетки, причудливые беседки, и он среди прекрасных садов, он с книгой, с листом бумаги, с огрызком карандаша в руках, и широко раскрытыми глазами смотрит на подернутое легкой дымкой голубое, без граничное небо…

Ах, тоска!.. И в эту минуту падения, отчаяния, безнадежности ему вспомнилась его первая любовь, трепет первых встреч, первые его ожидания и надежды… Ах, Катя Бакунина! Теперь, когда черты ее стерлись когда она уже никем для него не была, теперь, в воспоминаниях, чувство к ней показалось ему небывалым, невозможным, неповторимым…

Волнение охватило его. Что-то ожило в душе. Волнение нарастало, воспоминания делались ярче, зримее, вытесняя тягостное, тусклое настоящее…

Это пришло, как образ. Грязь сойдет со святыни, как с картины, испорченной варваром, исчезнут случайные мазки…

Он заспешил домой. Он принес в свою комнату душевные муки, тоску и хотел излить их на бумагу… Но нет, то, что он написал, было слишком мрачно, резко. И он смягчил… Но нет, то, что у него получилось, было слишком лично. И он исправил… Нужно было смягчить, нужно было исправить, нужно было найти общность и равновесие, потому что даже самая горькая боль и самая светлая радость требовали умеренности, сдержанности, и, только найдя божественные пропорции, мог он вместе с господом богом месить глину жизни, создавая прекрасное…

И он писал, чиркал, искал…

Но краски чуждые, с летами, Спадают ветхой чешуей; Созданье гения пред нами Выходит с прежней красотой.

Когда душа его открывалась до самых глубин – на самой глубине плескались прозрачные голубые озера красоты…

Граф Кочубей, управляющий министерством внутренних дел, в форменном сюртуке со звездой, с усталым лицом занятого вельможи полулежал на диване. Он не любил казенных кабинетов и работал у себя дома.

– Ваше сиятельство, – говорил высокий костлявый человек, подаваясь вперед и прижимая руки к груди. – Это не донос, прошу понять меня: как благородный человек, на доносы я не способен…

– Подождите, господин Каразин, – прервал его Кочубей. Торопливость и горячность этого человека мешали ходу его мыслей.

– Но, ваше сиятельство, я думаю о нашей России! – Каразин огляделся, отыскивая стул. Он тщетно ожидал, что ему предложат сесть. – И я посчитал своим долгом предуведомить правительство…

– Вы прислали мне это… – Кочубей держал в руке листок доноса, – с тем намерением, чтобы я представил его императорскому величеству?

– Точно так, – скороговоркой подхватил Каразин. – Но, ваше сиятельство, может быть, сами выражения, мною употребляемые, недостаточно удачны?.. – Каразин опять оглянулся, отыскивая стул. – Вы первый из сановников нашей империи, вы – энергичный и твердый деятель…

Граф Кочубей нахмурился. Эти похвалы в его адрес были не только не обязательны, они были дерзостью. Он бросил пытливый взгляд на странного корреспондента, засыпавшего его доносами. Однако он сдержался.

– Вы считаете, есть опасность?

– О да, величайшая опасность! – воскликнул Каразин, даже припрыгнув на месте. – Величайшая опасность, ваше сиятельство!

– Какая же опасность?

– О, величайшая, ваше превосходительство. – В Каразине будто что-то взорвалось. – Я думаю о нашей России, я страшусь… – В голосе его слышалось исступление.

– Подождите, господин Каразин, – опять остановил его граф. С этим человеком трудно было разговаривать. – Подождите… Признаюсь, я не понял…

– Но, ваше сиятельство!..

У Каразина был высокий лоб, длинные волосы, тонкие губы и горящие фанатизмом глаза.

– Но, ваше сиятельство! Вы сами и не можете судить. Потому что вы в Петербурге живете. Но я приехал в Петербург, я вижу со стороны… Я-то думал, что уж в столице-то, в присутствии-то двора, под глазами-то государя, соблюдается на особе его уважение, дается пример преданности… Ваше сиятельство! Вы послушали бы здешнюю молодежь!..

Эти сведения граф считал очень важными. Столь важные сведения следовало доложить государю.

– Вы говорите о тайном обществе? – Граф уже имел сведения о тайном обществе.

– Я говорю, ваше сиятельство, о тревожных настроениях в обществе. Например, какой-то мальчишка Пушкин, питомец лицейский, написал Оду на Свободу, где вообще досталось фамилии Романовых… И другие стишки… Этот Пушкин государя Александра смеет называть кочующим деспотом… К чему же мы идем?

Но и на тайные общества в доносе были намеки.

– У вас есть эта Ода, о которой вы говорите, на Свобод у… и другие дерзкие стихи?

– Ваше сиятельство, я вспомнил эпиграмму господина Пушкина на господина Стурдзу, – не мог остановиться Каразин. – Я видел списки эпиграммы на графа Аракчеева…

– Вы можете достать дерзкие эти стихи?..

– Ваше сиятельство, я размышляю об обманываемом каждый день нашем возлюбленном императоре Александре…

– Есть у вас эта Ода на Свободу? Но Каразин не мог остановиться:

– Я размышляю, ваше сиятельство, о поганой армии вольнодумцев. Как же так? Великая опасность нависла над Россией.

– Вернемся к делу, – сухо сказал Кочубей.

– О народ, единственный, – воскликнул Каразин. – Тебе не ведана мысль о бунте – даже само адское слово бунт не ведано. И я становлюсь на колени, слезы наполняют мне глаза, я горжусь, что принадлежу народу русскому…