Обнаружилось, что пепел был в высшей степени насыщен каким-то жирным животным веществом. Значительная часть этого пепла состояла из обугленных костей. Полукруглый кусок железа, который, очевидно, когда-то был каблуком тяжелого рабочего сапога, был найден наполовину оплавленным в одном углу печи. Рядом с ним — большеберцовая кость, которая все еще сохранила достаточно своей первоначальной формы и текстуры, чтобы сделать возможной идентификацию. Эта кость, однако, оказалась так сильно обуглена, что при прикосновении рассыпалась в порошок.

После этого мало кто сомневался в том, что Джордж Бернард был подло убит, а его тело брошено в печь. Подозрение пало на Луи Лароша. Его арестовали, было проведено коронерское расследование, и все обстоятельства, связанные с ночью убийства, были как можно тщательнее проанализированы и расследованы. Однако судьи не смогли обвинить Луи Лароша, и он был освобожден. В ту самую ночь, когда его освободили, он уехал почтовым поездом, и больше его не видели и не слышали. Что касается Лии, я не знаю, что с ней стало. Я уволился прежде, чем прошло несколько недель, и с того часа и по сей день моя нога ни разу не ступала на фабрику по обжигу фарфора.

Мы не родственники. Его зовут Джон Гриффитс, а меня — Уильям Вальдур; и мы называли себя Патагонскими братьями, потому что это хорошо смотрелось на афишах и нравилось публике. Мы встретились случайно, около шести лет назад, на ипподроме в Донкастере, прониклись своего рода взаимной симпатией и отправились вместе в тур по округам Мидленда. До этого времени мы никогда не видели и не слышали друг о друге; и хотя мы стали хорошими друзьями, никогда не были особенно близки. Я ничего не знал о его прошлой жизни, как и он — о моей, и я никогда не задавал ему вопросов на эту тему. Я особенно стараюсь, чтобы все это было ясно с самого начала, потому что я — простой человек, рассказывающий простую историю, и я хочу, чтобы никто не понял неправильно ни единого слова из того, что я собираюсь рассказать.

Мы заработали немного денег на нашем туре. Действительно немного, но это было больше, чем любой из нас мог заработать раньше; поэтому мы приняли решение держаться вместе и попытать счастья в Лондоне. На этот раз мы договорились провести зиму у Эстли, а когда наступило лето, присоединились к разъездному цирку и бродили, как и раньше.

Цирк был столичной вещью — республикой, так сказать, в которой все были равны. У нас имелся менеджер, которому мы платили фиксированную зарплату, а остальное шло в прибыль. Бывали времена, когда мы даже не оплачивали свои расходы; были города, где мы зарабатывали по десять-пятнадцать фунтов за ночь; и, хотя удачи перемежались с неудачами, в целом мы процветали.

Мы выступали вдвоем в общей сложности два с половиной года, во всех городах между Йорком и Лондоном. Мы постоянно совершенствовались. Мы знали вес и силу друг друга до волоска и наши трюки становились все рискованнее; и едва кто-то где-то изобретал новый, как мы сразу старались овладеть им. Мы прекрасно подходили друг другу, что в нашей профессии является самым важным моментом из всех. Наш рост был одинаковым, до шестнадцатой доли дюйма, так же как и наше телосложение. Если Гриффитс обладал чуть большей мускульной силой, то я был более подвижным, и даже эта разница была в нашу пользу. Я считаю, что и в других отношениях мы одинаково хорошо подходили друг другу, и знаю, что за три с половиной года, которые мы провели вместе (считая с нашей первой встречи в Донкастере до того времени, когда мы прекратили сотрудничество с цирком), между нами никогда не случалось размолвок. Гриффитс был достаточно уравновешенным, спокойным, молчаливым парнем с маленькими серыми глазами и густыми черными бровями. Помню, раз или два я подумал, что он совсем не тот человек, которого я хотел бы видеть своим врагом; но это не имело отношения ни к какому его поступку, — только к моей собственной фантазии. Что касается меня, то я могу поладить с любым, кто расположен ладить со мной, и люблю мир и добрую волю больше всего на свете.

Мы стали настолько опытными, что решили вернуться в Лондон, и сделали это где-то в конце февраля или в начале марта тысяча восемьсот пятьдесят пятого года. Мы остановились в маленькой гостинице в Боро; не прошло и недели, как нас нанял мистер Джеймс Райс из «Таверны Бельвидер» с жалованьем семь фунтов в неделю. Это был большой шаг вперед по сравнению со всеми нашими предыдущими достижениями; а «Таверна» была отнюдь не плохим местом для обретения репутации.

Расположенное на полпути между Вест-Эндом и Сити, окруженное густонаселенным районом и лежащее на пути омнибусов, это заведение было одним из самых процветающих в своем классе. Там были театр, концертный зал и сад, где танцы, и ужины устраивались с восьми до двенадцати часов каждую ночь в течение всего лета, что делало это место особенно любимым среди рабочего класса.

Итак, здесь мы и обосновались (Гриффитс и я) с обещанием, что наша зарплата будет повышена, если мы окажемся востребованными; и вскоре она была повышена, потому что мы давали кассу. Мы делали все, что когда-либо делалось гимнастами — и делали это тоже хорошо, хотя, возможно, не мне так говорить. Во всяком случае, большие цветные афиши были расклеены по всему городу, а наша зарплата увеличена до пятнадцати фунтов в неделю; и джентльмен, который пишет о пьесах в «Санди Сноб», был рад заметить, что в Лондоне не было выступления и вполовину такого замечательного, как Патагонские братья; за что я, пользуясь возможностью, сердечно его благодарю его.

Мы поселились (конечно, вместе) на тихой улице на холме недалеко от Ислингтона. Дом содержала миссис Моррисон, респектабельная, трудолюбивая женщина, чей муж работал осветителем в одном из театров, и оставшаяся вдовой с единственной дочерью девятнадцати лет. Она была очень хорошей — и очень хорошенькой. Ее звали Элис, но ее мать называла ее Элли, и вскоре у нас вошло в привычку то же самое, потому что они были очень простыми, дружелюбными людьми, и вскоре мы стали такими хорошими друзьями, как будто жили вместе в одном доме в течение многих лет.

Я не очень хорошо умею рассказывать истории, как, осмелюсь сказать, вы уже поняли к этому времени, — и, действительно, я никогда раньше не садился писать, — так что могу сразу перейти к делу и признаться, что полюбил ее. Не прошло и нескольких недель, как мне показалось, что она не совсем не любит меня, ибо ум мужчины вдвое острее, когда он влюблен, и нет ни одного румянца, ни одного взгляда, ни одного слова, на которых он не ухитрился бы построить какую-то надежду. Поэтому однажды, когда Гриффитса не было дома, я спустился в гостиную, где она сидела у окна и шила, и сел на стул рядом с ней.

— Элли, моя дорогая, — сказал я, останавливая ее правую руку и беря ее обеими своими. — Элли, моя дорогая, я хочу поговорить с тобой.

Она покраснела, побледнела и снова покраснела, и я почувствовал, как пульс в ее маленькой мягкой ручке бьется, словно сердце испуганной птицы, но она не ответила ни слова.

— Элли, моя дорогая, — сказал я, — я простой человек. Мне тридцать два года. Я не умею льстить, как некоторые люди, и у меня очень мало книжных знаний, о которых можно было бы говорить. Но, моя дорогая, я люблю тебя; и хотя я не притворяюсь, будто ты первая девушка, которая мне понравилась, я могу сказать, что ты первая, кого я когда-либо хотел сделать своей женой. Так что, если ты возьмешь меня таким, какой я есть, я буду тебе хорошим мужем, пока жив.

Что она ответила и говорила ли вообще, я не могу сказать, потому что мои мысли путались; я помню только, что поцеловал ее и почувствовал себя очень счастливым, и что, когда миссис Моррисон вошла в комнату, она застала меня обнимающим за талию мою дорогую.

Я едва ли могу вспомнить, когда впервые заметил перемену в Джоне Гриффитсе; но я вполне уверен, что это было где-то примерно в это время. Трудно выразить взгляды словами и объяснить мелочи, которые, в конце концов, являются скорее чувствами, чем фактами; но другие видели перемену так же, как и я, и никто не мог не заметить, что он стал более молчаливым и необщительным, чем когда-либо. Он старался держаться подальше от дома, насколько это было возможно. Все свои воскресенья он проводил вне дома, уходя сразу же после завтрака и не возвращаясь до полуночи. Он даже положил конец нашему старому дружескому обычаю вместе возвращаться домой после окончания нашей ночной работы и вступил в нечто вроде клуба в пивной, в котором состояли около дюжины праздных парней, принадлежащих к театру. Хуже того, он едва ли обменивался со мной словом с утра до вечера, даже когда мы обедали. Он наблюдал за мной так, словно я был вором. А иногда, хотя я уверен, что никогда в жизни не причинял ему зла намеренно, я ловил его взгляд из-под черных бровей, словно он ненавидел меня.