К Маслоу стоит прислушаться хотя бы потому, что в Висконсинском Университете его научным руководителем был выдающийся приматолог Гарри Харлоу, поставивший на макаках знаменитый эксперимент по разлучению младенцев с матерьми.

Водораздел в формировании поведения, обособляющий приматов от остальных животных, имеет свои нюансы даже внутри самой ветви приматов: так, низшие обезьяны (макаки, павианы, мартышки и др.) сильно отличаются от высших (шимпанзе, гориллы, орангутаны, гиббоны) по подражательной способности – если первые очень плохо умеют осваивать новое поведение путём наблюдения за другими особями, то роль подражания в жизни вторых вырастает неимоверно. Неучёт этого качественного различия между эволюционными ветвями обезьян в начале XX-го века порой приводил исследователей к забавному выводу о том, что обезьяны напрочь не умеют учиться через подражание. "Обезьяны плохо обезьянничают" – к такому выводу приходили отцы бихевиоризма Джон Уотсон и Эдвард Ли Торндайк. А секрет был в том, что в своих экспериментах они использовали именно мартышек и макак, а выводы же о специфике их психики распространяли уже на все виды обезьян без исключения, что, как было выяснено позже, просто недопустимо. Высшие обезьяны оказались куда более смышлёными и продвинутыми в деле научения через подражание и наблюдение. Только позже научный мир придёт к осознанию, что высшие обезьяны морфологически, физиологически и даже психологически ближе к человеку, нежели к низшим обезьянам.

Самое же забавное, что Уотсон и Торндайк позволяли своей мысли идти ещё дальше и приходили к заключению, что, мол, раз человек – тоже обезьяна, то и он не может научаться через наблюдение, а только лишь методом собственных проб и ошибок. Сейчас же нам прекрасно известно, что начиная с высших обезьян роль научения через подражание и наблюдение становится ведущей, а в жизни человека она становится ещё более исключительной.

Ещё советские приматологи, обнаружив ощутимую разницу в формировании условных рефлексов у высших и низших обезьян, писали: "следует считать целесообразным разделение параметров поведения на общие с другими животными и специфические, обнаруженные в экспериментах только на высших обезьянах. Сравнение показателей высшей нервной деятельности антропоидов, низших обезьян и других представителей класса млекопитающих показало существенное их отличие в формировании внутреннего торможения и условных двигательных реакций на комплексные сигналы" (Фирсов, 1972, с. 183).

И данный призыв совершенно справедлив: просто необходимо деление поведения всех животных на 1) свойственное антропоидам (высшим обезьянам, включая человека) и 2) общее для всех прочих представителей царства животных. Всё это показывает наличие пресловутого водораздела даже внутри самой линии обезьян, что уж говорить о её существовании между приматами и прочими животными?

Нобелевский лауреат по физиологии Питер Медавар не зря говорил: "Не исключено, что при изучении поведения животных мы найдем некоторые подсказки, намёки и указания для разработки психологических методов, однако гораздо более вероятно, что в будущем, подавляющую часть наших знаний о человеческом поведении мы получим, изучая самих людей" (1983, с. 170).

Аналогичная же ситуация касается и влияния гормонов на поведение животных. Гормональные манипуляции никогда не будут получать в поведении наиболее сложно организованных видов такие же результаты, какие получаются у видов более простых.

В народе очень популярны представления, согласно которым гормоны – решают. Решают вообще всё.

Заголовки, винящие конкретные гормоны в том или ином поведении человека, нередки в "жёлтой прессе". Но в действительности всё обстоит совсем не так, поскольку все эти данные получены в экспериментах с крысами, хомячками и т.д. А обыватель же просто падок на сложные термины и охотно их запоминает, чтобы в беседе за пивом щегольнуть наукообразной терминологией. К тому же его прельщает возможность объяснять сложные явления простыми вещами: ведь здорово, когда можно списать реализацию разнообразных социальных велений или запретов на лишний миллиграмм какого-то вещества в организме.

В реальности всё сложнее, и самим учёным это прекрасно известно.

"… введение половых гормонов вызывает бόльший эффект у низко организованных млекопитающих, как, например, крыс, морских свинок, нежели у высших, как, например, у обезьян. Это объясняется бόльшим участием нервной системы в половом поведении высших организмов. Поэтому можно сделать общий вывод (по крайней мере, по отношению к половому поведению), что в процессе эволюции роль гормонального компонента в регуляции полового инстинкта снижается, а роль нервной системы возрастает. Сохранение половой активности при выпадении гормонального фактора (в старости или после операции кастрации) выражено у человека" (Слоним, 1967).

"… по мере подъёма по эволюционной шкале […] рефлексы, гормоны и инстинкты становятся всё менее значимыми детерминантами и заменяются интеллектом, научением и социальными факторами, возможно, самым существенным моментом эволюции" (Маслоу, с. 140).

Даже известные эволюционные психологи Л. Палмер и Дж. Палмер, описывая опыты о повышении социального статуса мартышек путём введения им высоких доз серотонина, замечают как бы мимоходом: "… но у людей взаимоотношения гораздо сложнее… Сомнительно, что манипуляции с серотонином повлияют на статус даже у высших обезьян. Например, когнитивная сложность шимпанзе, по-видимому, находится на таком уровне, что предотвращает изменение положения в иерархии простым введением нейротрансмиттера".

Это существенная оговорка, которую, впрочем, сами авторы стараются побыстрее забыть, чтобы продолжить и дальше повествовать, как некие врождённые аспекты направляют поведение человека.

Что важно, даже у животных попроще связь гормонов с поведением не такая простая. Известно, что гормоны влияют на поведение особей, но известно и обратное – что определённое поведение влияет на выработку гормонов. То есть это взаимовлияющие факторы.

Например, у самцов одного из подвидов деревенской ласточки чем темнее грудка, тем более он "популярен" у самок и всё это сопряжено с повышенным уровнем тестостерона. Но если же

закрашивать чёрным маркером перья самцов-неудачников (грудка которых светлее), то самки и на них начинают реагировать активнее, и уже в силу этого уровень тестостерона таких самцов также начинает расти (Safran et al., 2008).

И влияние поведения на выработку гормонов характерно для многих видов животных.

"У многих приматов уровень тестостерона повышается в те моменты, когда в группе устанавливается новая иерархия доминирования или перестраивается старая. У людей его количество возрастает, например, во время спортивных соревнований, причем как в командных, так и в индивидуальных видах спорта – баскетболе, теннисе, регби, дзюдо и борьбе. То же наблюдается и перед соревнованиями, и (в ещё большей степени) после них, особенно среди победителей" (Сапольски, 2019).

Даже у женщин занятия дзюдо могут приводить к повышению тестостерона и снижению эстрогенов (Ильин, 2010, с. 518).

Проще говоря, поведение влияет на гормоны. И излюбленная фишка эволюционных психологов, объявить причиной того или иного поведения обнаруженный высокий уровень какого-либо гормона, оказывается просто досадной нелепицей.

В 1960-х нейробиолог Пол Маклин (Paul D. MacLean) предложил концепцию "триединого мозга", суть которой сводилась к тому, что мозг человека представляет своеобразную матрёшку из трёх различных по возрасту структур: кора мозга (неокортекс) – наиболее молодое эволюционное образование, где осуществляются сложные мыслительные процессы; кора покрывает лимбическую систему – более древнее образование, отвечающее за эмоции; а лимбическая система, в свою очередь, покрывает древнейшую из структур мозга, которую Маклин назвал "рептильным мозгом", подразумевая, что этот самый "рептильный мозг" (ствол мозга, базальные ганглии и другие структуры) возник ещё сотни миллионов лет назад у рептилий и оказывается общим для всех последующих эволюционных видов. В "рептильном мозге" Маклин разместил все возможные инстинкты (Марцинковская и др., с. 141). Якобы вся эта концепция должна была объяснить, почему человек может думать одно, чувствовать другое, а делать и вовсе третье.