– Как?! – Мама забыла про слезы, – Как – церемония?! Тебя должны наградить?! Сыночек мой дорогой! Какой же ты у меня! И молчишь… Молчишь, мать только догадываться обо всем должна… А мне же так важно знать, что у тебя происходит!

– Мама, рано об этом говорить, но… намекнули… Поэтому…

– Почему сразу не сказал?!

– Да нет, мам, тут еще девушка одна есть…

– О господи, – маме показалось, что новости сегодня не иссякнут.

– Хорошая девушка. Она тебе понравится.

Мама было поджала губы, потом опомнилась. Она помолчала, потом поднялась с табуретки, прошлась по их малюсенькой кухне и спросила:

– Сколько же может стоить машина?

– Какая машина?

– Ну не стиральная же, – съязвила мама. Она, похоже, пришла в себя.

– Ну, «Фольксваген», например, не новый, подержанный, может стоить… – Морковкин махнул рукой, – ладно, мам. Проехали…

– Вот и ищи этот свой «Фольксваген». Ищи и покупай, – с этими словами мама полезла в кухонный стол, достала банку для кофе и вытащила оттуда стопку долларов. – Это все тебе. И на фрак с бабочкой хватит. И на твою машину хватит. И еще останется.

– Мама, что это за доллары? – с тревогой спросил Морковкин.

– Это от твоего отца. Он передал со знакомыми. Они в Москве были.

– От отца? И ты взяла?

– Знаешь, ему тоже плохо. Он там, а его сын – здесь. С возрастом понимаешь свои ошибки. Поэтому я взяла не ради тебя, а ради него.

– Ты его простила?

– Нет. Он бросил нас. Сложно простить такое. Но мы с ним стали старыми, и невозможно жить прошлым. Одним словом, поедешь как-нибудь в Австрию – навести его.

Морковкин взял доллары и почувствовал, что ему надо срочно выпить.

– Мам. – Он посмотрел на мать.

– Только с уткой. Закуска должна быть горячей.

Мать любила сына и знала его вплоть до интонаций.

Награду Морковкину вручили. Морковкин был в бархатном пиджаке и с черной бабочкой. В третьем ряду сидела очень нарядная мама, рядом Вера Шульц. Она быстро нашла общий язык с будущей свекровью. Помог, видимо, схожий характер. Вера была спокойна, упряма и отлично распознавала цели. В самом конце церемонии мама наклонилась к уху Веры:

– Ну и когда же свадьба?

– Не будет свадьбы, – не моргнув глазом отвечала Вера.

– Как это – не будет? Вы поссорились?

– Да нет. Мы просто не будем организовывать это дорогостоящее безумие.

Маму охватили сложные чувства. С одной стороны, такое важное событие в жизни единственного сына, с другой – потратить деньги на дикое количество еды, белое платье и дурацкие лимузины – это ли не глупость?!

– Умница, – мама похлопала Веру по руке, – умница. Ты моему Аркадию воли не давай. Он обожает транжирить деньги.

Вера Шульц про себя хмыкнула – по ее наблюдениям, Морковкин был весьма прижимист. Ну, если только речь не шла о его потребностях и интересах.

Они поженились в феврале, а разъехались с мамой в апреле.

– Она будет тосковать, – заметила Вера. Со свекровью у нее сложились хорошие отношения.

– Ну знаешь… – пробурчал Морковкин, – либо мама, либо секс.

Вера слегка покраснела. Аркадий же сам переговорил с матерью, сам нашел квартиру, сам организовал переезд. Забегая вперед, надо сказать, что это был единственный в его жизни случай, когда он все сделал сам. В дальнейшем его удобство и комфорт обеспечивали женщины. Но в тот момент ему хотелось держать жизнь, как держит вожжи опытный возница. Крепко и цепко. Он был безумно влюблен в Веру. И чем больше становился их супружеский стаж, тем сильнее делалось его чувство. Он смотрел на худое обнаженное тело Веры, на золотистые волоски на ее тонких длинных руках, на ее худые ключицы, на лопатки, которые трогательно торчали, наконец, на светлые волосы, спускавшиеся на плечи и грудь, – от всего этого у него сносило крышу, и он впадал в словесный натурализм.

– У тебя соски совсем светлые, маленькие. Ты сама еще ребенок. И твоя грудь похожа на аккуратный персик. И сладкая она такая же. Когда ты меня обнимаешь, мне кажется, что руки твои – стебли лилий. Прохладные стебли лилий…

Вера все это слушала, но почти никак не реагировала. Она только уклонялась от неурочных и вульгарных ласк типа похлопывания по заду или попыток украдкой проникнуть рукой между ног.

– Мне это не нравится, – сказала она однажды, – мы не в постели. Мы на людях.

– Да плевать. – Аркадий самодовольно оглядывался. Он замечал, как смотрят на Веру. Он чувствовал себя богачом, царем… Одним словом, был на седьмом небе.

Их жизнь протекала спокойно – Вера работала дома, писала статьи в журналы и рекламные тексты. Зарабатывала она неплохо. Аркадий теперь брался за какую угодно работу, выезжал на любые съемки. Ему нужна была квартира. Съемное жилье съедало много денег, да и хотелось уже свой угол иметь. Они все чаще заговаривали о детях, но те пока не «случались». В чем (или в ком) проблема, они не задумывались.

Вера хозяйничала умело – она отлично готовила, образцово содержала дом. И был только один вопрос, в котором они не могли сойтись, – это чистота и порядок. Сказывались то ли Верины немецкие корни, то ли навыки, полученные в детстве, но самым большим огорчением для нее были вещи не на своих местах. Однажды Морковкин пришел с работы и не узнал дом. В прихожей он споткнулся о пару своих кроссовок, шарф и перчатки валялись на тумбочке, кипа бумаг рассыпалась веером на кухонном столе. Там же стояла грязная чашка. и ложка со следами сахара приклеилась к скатерти. В спальне Аркадий обнаружил свои несвежие трусы на полу, рядом валялись носки. Вера, как всегда, тщательно причесанная и одетая, работала за компьютером.

– А… что у нас? – поинтересовался Аркадий.

– А что у нас? – повернула голову Вера, и сердце Морковкина екнуло. Все-таки его жена была безумно хороша и сексуальна. Даже сейчас, даже среди всего этого разгрома она выглядела свежей и соблазнительной.

– Вера, я хочу тебя, пойдем… – проговорил Аркадий и сделал шаг в ее сторону. Но Вера покачала головой:

– Нет, ты не убрал за собой дом. Ты вообще за собой не убираешь. Ты не привык класть вещи на свои места. Ты неаккуратно ешь и бросаешь после себя остатки и грязную посуду. Я больше не буду убирать за тобой. Мне неприятно оставаться дома среди этой грязи. И потом… Я – не прислуга.

– А… – растерялся Морковкин. Ему казалось, что ничего особенно плохого он не делает. Он всегда так себя вел. И когда жил с мамой…

– Больше такого не будет. Ты должен за собой убирать. Или я уйду от тебя, – в голосе Веры появилась грусть.

– Ты? Уйдешь?! Вот из-за этого?! – не понял Аркадий. – Из-за этой ерунды?!

– Это не ерунда. Это дом. В нем живут. А если живут, должно быть аккуратно. Это не хлев.

– Знаешь, маме было совершенно несложно что-то убрать за мной. А ведь она пожилой человек.

– Знаешь, может, своему сыну я тоже буду готова что-то простить. Но с какой стати я должна это прощать мужу? Ты что – младенец? Ты здоровый мужик, который в состоянии за собой убрать. Я не жду от тебя ничего сверхъестественного, я прошу соблюдать нормы общежития. Мне неприятны твои трусы и носки, валяющиеся на полу.

– Ах, даже так…

– Аркадий, без драм. Научись быть аккуратным. Вот и все, – повернулась к компьютеру, надела очки, отчего стала еще милее и желаннее.

– Вера, я тебе обещаю, – пробормотал он, – а теперь пойдем в постель…

Вера с укоризной посмотрела на мужа, потом, видимо, кое-что вспомнила, покраснела и отправилась в спальню. За ней следом чуть ли не вприпрыжку проследовал Морковкин.

– Ты же меня не разлюбишь, да? – решил вдруг спросить он, когда они уже лежали рядом.

– Все будет зависеть от твоего поведения, – обстоятельно ответила Вера.

Мама Аркадия умерла через два года после их свадьбы. Занималась похоронами и провожала свекровь в последний путь Вера. Аркадий в этот момент был в окрестностях Хабаровска, там шли съемки цикла документальных фильмов. Сообщить о случившемся удалось не сразу – подвела связь. Вера попросила руководство телеканала, где в тот момент работал муж, связаться с телевизионщиками Хабаровска. Ее просьбу выполнили, но, пока Аркадий добирался до Хабаровска, пока вылетел, пока сделал пересадку из-за нелетной погоды, маму похоронили. Он приехал, когда в его родной квартире было чисто убрано, на столе перед большой фотографией матери стояли пурпурные гвоздики. Морковкин прошел по дому, еще не осознавая, что произошло. Он смотрел на знакомые предметы и, казалось, не узнавал их. Казалось, в отсутствие матери они потеряли привычный вид.