В тот момент, когда руки и ноги сменились когтистыми звериными лапами, а заплечный мешок с гостинцами скрылся под толстой шкурой, краски сумеречного леса сразу померкли, зрение у медведей не шибко острое, а вот запахи и звуки, наоборот, усилились.
Хорошо бежать зверем по лесу! Каждый шаг таким диким, таким первобытным восторгом во всём теле отдаётся, такой безбашенной радостью, что пьянит и правда шибче любого дурмана. След молодой косули чуть было голодную медведицу за собой не увёл: в последний миг спохватилась да удержала. Сама, дура, виновата: забыла днём поесть. А ведь зверю куда сложнее голод сдерживать. Зверь – он же инстинктами живёт и непонятно ему, что есть дела поважнее. В другой раз, оно, конечно, поохочусь. Сейчас же каждая минута на счету…
Бревенчатый домик выглянул из-за деревьев так неожиданно, что как бежала, так и села увесистым задом на землю. Сижу, глазами хлопаю, и сердце от нежности щемит. И слёзы в звериных глазах, потому как даже в сумерках видно, что ставни подслеповато просели, крыша покосилась и течёт, конечно, в дождь… Огородик мой бурьяном зарос, – трудно дядюшке полоть уже, хоть руками, хоть силой… Но хоть поленница под завязку дровами забита. Не иначе, благодарные за лечение селяне подсобили…
Вот только знаю я, чего стоит дядюшке врачевание чужих болячек… Ему самому лечение не повредило бы!
Когда я покидала родной дом два круга назад, с Дианой, оставила дядюшке мешочек с задатком, что от леди получила. Наказывала порошки непременно купить, компоненты для зелий… крышу, опять же, подлатать, защиту подновить… Да разве я дядюшку не знаю? Ведь всё на лекарства для Ивасика потратил, да на калачи для Соль. И кто бы спорил, только не я: в малых души не чаю! Но надо ведь и дяде о себе не забывать…
Ежели не дай Вещунья, с ним что случится, и меня рядом не окажется, ну что тогда с детьми будет?!
– Здорово, Гвэни, – поприветствовал меня дядя, приближаясь и я привычно-изумлённо захлопала глазами.
Вот как ему удаётся подходить так тихо и незаметно, что даже медвежьим слухом не услышать?!
Гвэни, или Гвэнифер, как меня звали бы, родись я на родине дядюшки, старый ведун зовёт меня лишь когда я в обороте. Так уговорено, с малолетства ещё: чтоб не забывала, что не я это настоящая, а личина.
Не спеша становиться Йеннифер, или «девочкой», сграбастала сухого, как жердь старика с косматыми чёрными бровями когтистыми лапами, прижала к мощной груди, заурчала утробно.
– Ну будет, дочка, будет, – растроганно прошептал дядюшка, зарываясь пальцами в косматую звериную шкуру.
Но я всё же не спешила с обратным оборотом: соскучилась так, что сердце вот-вот разорвётся, а такие нежности старый ведун допускал лишь когда я в личине. В человеческом обличье дочкой меня звал редко, больше пигалицей да егозой, девочкой ещё… Строгий у меня дядюшка, суровый даже… Но это для тех, кто в суть глядеть не умеет, сердца не видит. Оттого и строгость напускная: ведь такое сердце у старого ведуна мягкое, приходится обручами сковывать, чтоб не дай Вещунья не разорвалось от жалости ко всему живому…
В детстве я часто оборачивалась кошкой и слезала с печи к дядюшке на лавку: мурчала, лапами мяла, вдыхала самый лучший запах в мире – дядюшкин, трав да пряной прелой листвы, не могла надышаться…
– Ишь, бесстыдница, – говорил старый ведун, почёсывая мне за ушком. – Ну я тя отхожу хворостиной, седмицу сесть не сможешь…
И при этом гладил, гладил…
И ни разу не то, что пальцем не тронул, голоса на меня не повысил!
…Даже в зверином теле я ощущала, как дядя похудел за эти два круга, осунулся. Сгорбился. Чудом сдержала порыв поделиться силой – за такое ведун, пожалуй, и ухо надерёт. Гордый уж больно. Деньги ещё, шерпыхаясь, возьмёт, лекарства тоже, а вот такой откровенный намёк на утрату чарсилы ни в жизнь не простит. Говорю же, гордый!
– Йе-ення-я-я-я!!! – раздался тонкий, но всё же оглушительный писк.
На крыльце стояла рыженькая девчушка с босыми ногами.
Ахнув, я обернулась в тот же миг.
Лямки сползли с плеч, мешок грохнулся оземь.
– Со-о-оль!!! – похлеще девочки завопила я, подхватывая попискивающую от радости малышку на руки.
– Оголтелые, – проворчал дядюшка, глядя на нас с девочкой повлажневшими глазами.
Глава 8
Чудно̀, обычно дети, особенно в таком нежном возрасте, быстро отвыкают от взрослых, забывают даже, дичатся после долгой разлуки… Соль же вцепилась в меня руками и ногами, будто маленькая рыжая обезьянка и хохотала от счастья, пока я целовала и щекотала её. Кудрявая, встрёпанная, так выросла за два круга! Из взъерошенного рыжего воробья превратилась в настоящую куклу с витрины, если б не одно «но»…
– Ты где зубы растеряла, мелкая? – нежно целуя Сольвейг в нос, поинтересовалась я.
Непонятно как ей это удалось, но Соль умудрилась лишиться сразу всех верхних зубов и оттого улыбка у девочки была озорная и щербатая.
– Фея унефла! – серьёзно пропищала в ответ девочка. – А мне взамен целый кулёк леденцов и пряников мятных под подушку полофила, представляефь?
Я представляла. Покосилась на дядюшку, глаза старого ведуна блестели при взгляде на мелкую. И вот знаю, как с малыми трудно, но сколько же счастья от них!
– Йенни! – наше тормошенье прорезал хриплый со сна голос Ивасика.
Мальчик, взлохмаченный, как и мелкая, выполз на крыльцо и широко мне улыбнулся. А затем подмигнул, и, ухватившись за перила, подтянулся на руках и… поднялся на ноги, улыбаясь ещё шире, довольный произведённым эффектом!
Несмело так… и ножки у Ивасика худенькие, дрожат, но… он стоял на них! Сам!! Держался при этом за перила, но стоял!!!
В мгновение ока оказалась у деревянного крыльца и замерла, как громом поражённая.
Потому что Ивасик на этом не остановился.
Он спускался!
Ко мне… навстречу!
Медленно!
Кривился от боли!
Но спускался!
Сам!
По лестнице…
– Стало быть, помогло снадобье? – обернувшись на дядюшку, глухим от волнения голосом пролепетала я.
– Ещё б не помогло, – проворчал ведун и нахмурился. – Эх, ты, Рёва-корёва. Ну кто ж от таких новостей слёзы-то льёт, а? Егоза?
– Йенни у нас чувствительная, – превозмогая собственную боль, улыбнулся мальчик и я вдруг поняла, как он повзрослел за эти два круга, что меня не было. Вытянулся сильно и всё такой же худющий, а вот взгляд повзрослел. И улыбка такая, больше созидательная какая-то стала…
Проведя рукой по своей мокрой щеке, виновато улыбнулась. С замиранием сердца обняла мальчика, который, оставаясь на нижней ступеньке, был со мной почти одного роста.
– Ты – борец, Ингвальд, – прошептала я. – Настоящий герой!
– Это ты – героиня, Йенни, – коротко засмеялся Ивасик. – На снадобья, что меня на ноги поставили, все деньги ушли, что ты оставила.
Ну точно говорю, повзрослел.
– Я ещё принесла, – прошептала растерянно.
– Подаркоф?! – завопила Соль, которой, конечно, было невдомёк, отчего свалившаяся как снег на голову старшая сестра льёт слёзы, видя, как брат встаёт на ноги. – А калафей? А конфет? А фоколадок???
– И калафей, и конфет, и фоколадок, – со смехом передразнила мелкую.
– Ну началось, – проворчал ведун. – Баловство вернулось. А ну, все в дом! Нечего медведѐй развлекать.
Соль тут же принялась подпрыгивать, вглядываясь с любопытством в лесную чащу, «ведмефѐй» высматривать.
Впрочем, сразу пойти в дом и не удалось.
Потому что надо было поздороваться ещё со старым псом Дуником, двухвостой и четырёхухой рысью Котей, от которой ещё слепым котёнком отказалась мамаша-рысь и потому Котя была вскормлена вашей покорной слугой собственноручно, почтовой совой Пыжем и Анелкой – маленькой, чуть выше колена, козочкой, злой и ну очень вредной, дающей фору по этой самой вредности всей остальной лесной живности. Впрочем, злая Анелка с чужими исключительно. С нами, с теми, кого козочка искренне считает своим стадом, она само терпение и очарование.
