Отрицание, рассуждение, самосохранение, стена.

Всего год спустя по причине этой инфекции дети больше не умирали.

Намного позже смерть ребенка задела меня гораздо сильнее. Гораздо, гораздо сильнее.

Первую малышку, которая умерла у меня на руках, когда я уже не стоял в третьем ряду, звали Анна*[1]. Так же в Больцано, 2 года спустя, в 1980. Я работал в неонатологическом отделении, в то время еще не в интенсивной терапии, как мы сейчас его называем. Я был молодым медиком, выполнял свою работу с большим энтузиазмом, учился быстро, постигая премудрости в кратчайшие сроки. Главный врач возложил на меня большую ответственность, и я с удовольствием принял ее на себя. Мне было 27 лет. Была весна. Я был воодушевлен работой. Та помощь, которую мы могли оказать недоношенным, была очень ограниченной – только сделать искусственное дыхание. Мы кормили детей свежим материнским молоком, дать искусственное не могли.

Часто после обеда я оставался в отделении один. Я чувствовал ответственность за Анну: у нее были небольшие проблемы с дыханием, но она постепенно оправлялась после рождения и восстанавливалась, проводя первые дни жизни в инкубаторе. Она весила около 1000 г.

В полдень все еще было хорошо, а после вдруг, совершенно неожиданно, возникли осложнения. Меня подозвала медсестра. Она была опытной. Для молодых врачей опытная медсестра тогда была огромной поддержкой, это был авторитет, наставник. Она сказала: «Ребенку очень плохо». Я был удивлен, подумал: «Почему? Ведь только что было все в порядке».

Я научился наблюдать за детьми и был убежден, что делаю это довольно хорошо. Родители были в больнице, но, по моей просьбе, не рядом с девочкой. Я взглянул на ребенка: она выглядела, скорее, как мертвая – бледная, с сероватым оттенком кожи. Но я не верил, что Анна действительно может умереть. Будучи ослепленным энтузиазмом молодости, я думал, что могу все. Я спасу жизнь каждого. Ведь я для этого получал образование. Чтобы лечить.

Самоуверенность.

Родители тоже в это не верили, они просто не могли себе этого представить. Ребенок будет жить, он должен жить. Едва ли дети могли тогда быть подключены к контрольно-измерительным приборам, почти все лечение зависело от наблюдения. Инструментами были наши глаза, наш опыт.

Медсестра сказала: «Доктор Месснер, ваша подопечная не выживет».

Я ответил: «У меня обязательно выживет».

Мы подключили Анну к одному из немногих мониторов. Взгляд ребенка был безжизненным. Мы отправили родителей из палаты. В то время так было принято. Сейчас мы бы так не сделали. Позвонили главврачу. Он сказал: «Дайте пациентке еще больше кислорода, обеспечьте подачу жидкости. Я уже иду».

Мы повысили содержание кислорода в инкубаторе. Ребенку было действительно уже очень плохо, и я не мог поставить капельницу. Кровообращение было уже нарушено.

Мгновение.

Пульс оборвался.

Ее личико было бледным. Землисто-серым.

Когда главврач наконец пришел, ребенок был уже мертв. Это был первый раз, когда я понял, как быстро может наступить смерть малютки.

Я почувствовал, как холодеет кожа, словно застывая, как воск. Этот образ и сейчас стоит у меня перед глазами, будто это было вчера. Так холодно, так скоро. Анна. Я почувствовал себя в ответе. Впервые.

Я потерпел неудачу. Это было поражением. Анна погибла. Второго шанса не было.

Все ли я сделал правильно? Что я упустил? Почему я был не в состоянии поставить капельницу, подать жидкость?

Я пытался реанимировать мертвого ребенка. Настойчиво. Ввел адреналин в сердце, потому что не мог найти вену. Я не мог признаться самому себе, что Анны больше нет. Я не хотел в это верить. Думал, что это просто невозможно.

«Ребенок мертв», – сказал главврач. Он решительно отвел меня в сторону, уточняя: «А это вы сделали? А это? И это тоже?». Да, да, да! «Тогда вы сделали все».

Я и сейчас очень ему благодарен. Он пытался освободить меня от чувства подавленности, сказал, что в произошедшем нет моей вины. Существует течение болезни, и в итоге мы иногда просто ничего не можем сделать. Он понимал, насколько велико было напряжение у меня внутри. Меня подбодрила и медсестра: «Такова была картина болезни, и вы не могли изменить ситуацию». Она сняла огромную тяжесть с моей души. Оба они, очень опытные, понимали: «Ребенку помочь было нельзя, сейчас мы должны помочь этому молодому доктору». Они пытались смягчить для меня этот удар.

Позже я всегда пытался сделать то же для своих младших коллег. Когда мне звонили молодые врачи и говорили: «У меня умирает ребенок», в моей голове возникал образ этой девочки, Анны. И тот момент, как мне не дали пасть духом.

Я снова и снова задавал себе вопрос: «Действительно ли ребенок мертв?» Я снова и снова подходил к Анне, но боялся вновь прикоснуться к ней. Я испытывал чувство вины. Перед малюткой, перед родителями. Перед главным врачом, который доверил ее мне.

Спустя некоторое время мне захотелось уехать. Выйти на улицу. Надеть кроссовки. Уйти в лес. Бежать.

Я коротко переговорил с родителями, выразил свои соболезнования, сказал, что очень сожалею. Главный врач разговаривал с ними дольше. Он понял, что у меня нет сил придать родителям мужества. Я был поглощен мыслями о неудаче и чувством вины. «Пожалуйста, не упрекайте себя», – сказал мне еще раз старший коллега.

Бег. В лесу. Я засомневался, действительно ли профессия врача – это то, чем я хочу заниматься. Хочу ли я пережить это снова. Но вместе с тем, прокрутив в голове этот день, я пришел к заключению, что сделал все возможное. Я также понял, что хочу искать способы более эффективного лечения детей. Больше учиться. Становиться лучше. Должно быть больше возможностей им помочь.

Бег успокоил меня. Я вновь обрел уверенность и способность не принимать все так близко к сердцу.

На следующий день главный врач, заведующий детским отделением, взял меня с собой на вскрытие. Мы почти не разговаривали. Даже о событиях прошедшего дня. Вскрытие подтвердило, что у Анны была инфекция. У нас не было возможности узнать об этом раньше.

Затем главный врач пригласил меня на кофе. Мы сделали по глотку, и он сказал: «Дорогой коллега, это жизнь».

Это произвело на меня сильное впечатление. В тот момент я понял: смерть – это часть жизни.

Дело плохо, дорогая! Отошли воды. Перед глазами туман. Стремительно сужается поле зрения. Все происходит как в фильме. Ты видишь, как встаешь. Язык тяжелеет, будто ты пьян. Мозг словно отказывается воспринимать реальность. Сейчас! Заторможенный мозг не верит своим глазам, ушам. Как? Сейчас? Уже сейчас? Но… Прошло всего лишь… Мы же только что… Ты же только на 33 неделе.

Я, такой разумный, сейчас, в решающий момент, не могу ничего сделать. Я пасую. Я погружаюсь в пучину океана. Я даже не чувствую страха или паники. Ничего.

Моя жена, будучи скорее человеком импульсивным, включает автопилот. Вот она заходит в ванную. Говорит мне спокойно и четко: «Пожалуйста, позвони в скорую». Я понимаю свою задачу, но у меня дрожат руки, скрежещет мозг. Вызвать скорую, да. 1–1… что там дальше? Теперь я знаю, что чувствует кандидат в миллионеры на программе Гюнтера Яуха[2], когда ему задают вопрос на 500 евро. Ответ a: 112? Ответ b: 118? Ответ c: 227? Может, вам нужна помощь зала? Черт, Илэй в пути! Я стану отцом, черт возьми! Я стучу в дверь ванной. «Ты в порядке?» Кусаю губы. Какой глупый вопрос. «Милая, скорая уже едет!» Илэй в пути! 33 неделя. Насколько это рано? Не слишком ли это рано? Или немного рановато? Подходящий ли сейчас момент? Не опасный ли? Стоит ли мне бояться? Что, черт возьми, я могу сделать? Я дрожу. Кажется, у меня температура. Как же мы, мужчины, слабы в таких делах.

В окнах отражается синий свет. Звонок в дверь. Наконец-то. Приехали.

Что восхищает меня в детях? То, как они развиваются. Неонатология начинается с беременности, ты наблюдаешь за зародышем, работая с гинекологами и акушерами, и с самого начала следишь за становлением чего-то выдающегося. Задолго до рождения ты видишь эти изменения на УЗИ. И это завораживает.