— Она знает, Ник! Она точно знает! — вдруг зачастил стариковский голос. Его обладатель стоял поодаль, жался к дереву и подходить не спешил. — Забери ее, ради бога. Просто забери!
— Так может не стоило ее трогать? — окрысился мальчишка. Бросил через плечо короткий взгляд и вновь уставился на Тис. Следил, чтоб не исчезла. Будто она могла убежать или хотя бы пошевелиться. Хотя бы испугаться… — Натворили дел, а теперь «забери».
— Это наш берег! Нам утопленники и копы здесь без надобности! — загромыхал было старик, но быстро сдулся и добавил уже вполголоса: — И так за каждого дохлого лебедя гоняют, а тут девчонка. Тем более такая… Невеста, что ли?
Хороша невеста. Вся в грязи и тине, вместо фаты окровавленные перья и щетинки древесной трухи — красота невиданная. Такую лебёдушку не каждая нечисть замуж возьмет — испугается.
Кажется, Тис пробурчала все это вслух: заломила к плечам вялые руки и закачалась тихонько из стороны в сторону. Ник фыркнул и негромко, с издевкой напел:
— «Не поддавайтесь соблазну, не призывайте белых лебедей». — Пел он паршиво. (2)
Затем присел перед Тис на корточки и решительно отодрал от ее щеки корку грязных свалявшихся волос. Тис не отшатнулась, напротив, невольно поддалась вперед: пальцы у Ника были теплыми, такими теплыми, что захотелось плакать…
— Ты откуда такая взялась, деточка?
Она не помнила. Ничего толком не помнила. Только дурацкое белое платье, что, мокрое и грязное, липло теперь к груди и ногам.
Тис сама ни за что бы такое не выбрала: слишком маркое, слишком откровенное. И этот дурацкий шлейф! Но все же надела и даже шпильки напялила: ноги помнили, как спотыкались на древней брусчатке и покатых ступеньках каменного моста.
— На Пршикопе она была, — подсказал старик. Кажется, он, зараза, умел читать мысли. Но видел то, что от Тис ускользало: — На вечеринке для толстосумов.
— Белая вечеринка, — растянулся в плотоядной улыбке Ник, и Тис наконец испугалась. — Вот оно что… Не лебедица — жертвенная овца.
Но улыбка тут же скукожилась, на лицо — жуткое безвременное лицо — легла белесая тень.
— Голодная? — спросил Ник резко, с нажимом. Тис покачала головой: хотелось одного — спать.
Ник насупился, взглянул на притихшего громилу и вновь пожевал губами. Дед делал так же: беззвучно шамкал и шамкал щербатым ртом, иногда причмокивал, чаще — сплевывал. И думал о чем-то далеком, и хмурил собравшийся гармошкой лоб.
«Забери меня домой, дед. Забери с вонючего этого берега, из города чужого, из тела непослушного… — забери».
— Призвали на свою голову… — прошелестел недовольно старик, отлепился наконец от дерева и широко, от души перекрестился.
Ник шикнул на него так громко, что птицы бросились врассыпную. Затем потребовал:
— Тащи!
Старик заворчал и бочком, по-прежнему прячась за изломанными ветками и редкой листвой, поплелся к громиле. Медленно, медленно, будто ноги едва держали. Громила же бестолково топтался на месте, пучил глаза и тоненько скулил на одной жалостливой ноте. Вот бы сорваться с места, подлететь, вцепиться в горло — заткнуть! Но вместо этого Тис пучила глаза и тоже скулила. А птицы возмущенно галдели в ответ.
— Отдай, Ходор, отдай, — уговаривал старик, похлопывая громилу по пузатым карманам грязной, засаленной куртки. Тот уворачивался, тряс головой и лепетал, будто ребенок: «Моё. Моё».
— Живо дай сюда! — гневный рык вспорол воздух. И тут же притихли все, даже птицы. Тис дышала тяжело, сверлила громилу взглядом, а рык все еще царапал горло, горчил на языке гарью и смолой.
— Что за хрень?.. Тебе тут вообще дохлой валяться полагается, — Ник явно опешил, поднялся на ноги, попятился в сторону. Тис не смотрела, но знала, в зеленых, с бурыми крапинками глазах заплескалась растерянность. И усталость. Такая же вселенская усталость, что давила к земле безвольное тело Тис.
— Зря мы ее… — кажется, дошло уже и до старика. Он наконец запустил руку в карман застывшего в испуге громилы и вытащил на свет помятую фляжку. Подходить к Нику не стал — швырнул фляжку и снова спрятался в тени. Тис и рассмотреть-то его толком не сумела: плесневелый гриб, да и только.
Ник фляжку поймал, с сомнением повертел и все же решился: свинтил крышку, в один шаг подошел к Тис, ткнул грязным горлышком ей в губы. Она только и успела заметить здоровенные жирные отпечатки на металлическом корпусе.
— Нет. — Мотнула башкой. К горлу подкатила рвота. Но Ник церемониться не стал: схватил Тис за волосы, рывком задрал ее голову и влил прямо в глотку что-то вязкое, соленое, с мерзким душком…
— Обратили, как же… Бракоделы хреновы, — долго стучало потом в висках голосом Ника, обреченным, усталым и лишь капельку — злым, пока Тис, скрючившись на берегу, рвала желчью, кровью и, кажется, собственными кишками. Ник сидел рядом, прямо на грязной земле, привалившись спиной к трухлявому дереву, и смолил одну за другой. И глупо было надеяться, что это странное утро всего лишь привиделось ей.
— Аппетит придет. Со временем, — говорил Ник позже, как-то неуверенно, будто для галочки. Тщательно выговаривая слова, задавал с десяток вопросов, но Тис не могла ответить ни на один из них. Имя свое помнила, деда, давно ушедшего, платье… — пожалуй, и все.
Ник терял терпение, чиркал колесом зажигалки, хмурился и снова спрашивал что-то.
— Шкура на стене висела… — ответила Тис невпопад на очередной вопрос.
— «U Medvidku», — донеслось из-за кустов. Тис к тому моменту забыла уже и про старика, и про громилу. А вот название отеля вспомнила. Вспомнила песочные стены, белый деревянный подоконник, на котором сидела однажды, почему-то по пояс голая, стеклянную лимонадницу на ресепшене…
Ник тут же сцапал за плечо (пальцы его казались теперь горячими, будто угли), рывком поставил на ноги.
— Ты ей хоть объясни, — вновь вмешался старик.
— Что я ей объясню? — сплюнул Ник и решительно потащил Тис вверх по пригорку, прочь от воды и залитого кровью берега. — Нечего там объяснять.
Как добрались до отеля, как в руках ее оказался деревянный бочонок-брелок, как поворачивала в замочной скважине ключ, Тис не помнила. А что было после, Нику не рассказывала…
***
— Оставь в покое волосы. Бесит. — Ник взглянул на часы, нахмурился и с недовольством застучал пальцами по столу. Но Тис легко догадалась, дело не в ее волосах (длинных, жестких, белых — поседели все до одного той злосчастной ночью, которую едва помнила). Но спорить не стала: распустила лохматую косу, которую долго и нудно плела, спрятала ладони в складках льняной юбки и, поймав губами трубочку, отпила давно остывший латте — лишь бы чем-то себя занять.
— Если не хочешь, чтобы он приходил, зачем зовешь?
— Это же Герман, — ответил Ник так, будто этого достаточно. Но все же добавил с неохотой: — Не позову — сам явится. И чего-нибудь отчебучит.
Германа, в отличие от Ника и Тис, обратил не бракодел, так что все с ним было как полагается: ненасытная жажда крови, острые клыки, страх перед солнечным светом. Тис считала таких, как он, ущербными, несмотря на их силу, скорость и способность к регенерации. Герман же считал ущербной Тис — «девочка с аллергией на смерть» — и все ждал, когда же она, вынужденная сидеть на заменителях, наконец загнется.
Характеристику Нику, тоже, как ни крути, «ущербному», Герман давать не спешил, говорил, будто присматривается, хотя эти двое знали друг друга без малого сорок лет.
Тис знала Германа год, но и этого хватало с лихвой: он появлялся раз в месяц, в новолуние, самовлюбленный, сытый, ленивый, точно кот. Притаскивал горсть серо-зеленых таблеток для Тис, запас разбавленной водой человеческой крови для Ника (хотя тот, со смертью жены потеряв «идеального донора», тоже сидел на таблетках) и, конечно, парочку сплетен. Кто кого трахнул, кто кого покусал, изредка — кто кого обратил. Половину историй он придумывал сам, фантазер хренов.
Вот и сейчас он заявился с таким видом, будто осветил своим присутствием лучший банкетный зал Праги, а не затрапезный МакДак. Не вошел — вплыл, благоухая элитным парфюмом, эффектным жестом откинул с лица темные длинные волосы. И все в нем было до противного ладно: молодой (на вид чуть за тридцать), поджарый; изогнутые в вечной улыбке губы да ямочки на щеках — неудивительно, что желающие подставить тонкую шейку под его клыки находились легко.
