И все-таки исчадие ада не шевелится, не торопясь впиваться в душу Миллера. Хрипло дышит, топорщит уши на голове. Высосать ублюдка он всегда успеет. И девчонку. И Пейтона. Всех их. Ни один из троих идиотов не додумался вызвать подмогу. Так какая разница? Можно и послушать пару минут.

Генрих разворачивается к ней, швыряет Миллера к ее ногам, прижимает его к земле тяжелой огромной лапой. Лицом в землю, чтобы ублюдок не смел зачитать экзорцизм.

Агата… Она ведь может тоже его прочитать…

Ну по крайней мере начать она успеет. А потом Генрих ринется и на нее, и от ее слабенькой смертной душонки ничего не останется за пару мгновений. И пусть потом возятся, собирая клочки ее души, чтобы возродить ее лет через десять.

Девчонка смотрит на Генриха и молчит.

Самое парадоксальное – она его не боится.

Над ней нависает черная огромная махина, сплошь состоящая из мышц, покрытая блестящей чешуей. На лапах – а назвать эти лопаты руками язык не поворачивается – длинные пальцы, заканчивающиеся длинными кривыми когтями. Вытянутая морда, чем-то смахивающая на морду лошади, рога между прижатыми к загривку острыми ушами. Длиннющий хвост бьет по земле. И зубы… Огромные хищные зубы, с которых капает на землю токсичная слюна. Пара таких капель – и девчонка окажется в Лазарете. И пробудет там очень-очень долго.

А Агата не боится! Даже не думает. Смотрит на Генриха, моргая через раз. И нет, ее сердечко не трепещет абсолютно. Странная птаха. Очень странная птаха. Как ее, такую блаженную, вообще занесло в Лимб, да еще на слой к лютым грешникам-Стражам?

Генрих шагает вперед, оставляя Миллера где-то рядом со своим хвостом, легко толкает девчонку в грудь тяжелой лапой, опрокидывая ее на землю, нависая над ней.

Морда демона в паре дюймов от ее лица. Ноздри жадно трепещут, пытаясь вобрать в себя как можно больше ее запаха.

Ну же, малышка, давай, хоть глоточек страха! Давай, дай повод тебя атаковать. Открой свой ротик и начни молиться.

Она молчит. Не двигается. А потом легко протягивает ладонь и скользит пальцами по морде демона. Это уже вне всяких рамок.

– Ты дура? – рычит Генрих ей в лицо. – Зачем ты лезешь ко мне? К исчадию ада!

– Я молилась за тебя, – с легкой улыбкой отзывается Агата. – Дура ли я? Знаешь, давай у мистера Пейтона спросим, он, кажется, более компетентен в этом вопросе.

Серьезно? Она серьезно смеется, глядя ему в глаза? Что у этой дурочки с мозгами? Отморожены?

– Я понимаю, что ты боишься, – тихо шепчет девушка, совершенно заходя за границу приемлемого. – Знаю, что ничего хорошего ты от нас не ждешь. Но все-таки, Генри, не все так плохо. Тебе не обязательно драться. Слышишь?

– Какой у меня выбор? – огрызается Генрих. – Исчадиям не положена амнистия.

– Я не знаю, что положено исчадиям, – осторожно произносит Агата, не отводя взгляда, – но в кодексе Святой Стражи сказано, что тот, кто сошел с распятия, на него не возвращается, пока снова не сдастся голоду. Тебе полагается испытательный срок.

Это смешно. Это настолько смешно, что даже тошно.

– Я – исчадие, – рычит Генрих. – Ни черта мне не полагается. Иначе бы Пейтон меня не атаковал.

– Кто с креста сошел – тот веры достоин, – уверенно качает головой девчонка. – Пока ты не совершил однозначный грех, пока не сбежал в смертный мир – Небеса в тебя верят. Я не знаю, почему Артур и Джон на тебя бросились. Может быть, это они допустили ошибку?

Она говорит чушь. Она говорит однозначную чушь. Не может быть такого. Уж святоша-то Пейтон лучше прочих знает законы. Чтобы он и допустил ошибку?

– Покажись мне, Генри, – умоляюще просит Агата. – Покажись мне тем, за кого я молилась. Сделай шаг от демона. Хотя бы один. Его будет достаточно, правда. Я буду стоять за тебя, клянусь. Я не дам им без суда распять тебя снова. Веришь мне?

Ее голос странным образом чарует. Мягкий, нежный, проникновенный. Полный незамутненной искренности. Верить ей? Как? Она на всю голову чокнутая. Это же очевидно. Никто в здравом уме не будет смотреть в глаза исчадию и просить его остановиться.

И что она может? Как она не даст архангелам вновь привести приговор Генриха в исполнение? Она младший Страж, смертная с незакрытым кредитом грехов, даже не серафим. Кто она такая, чтобы спорить с Волей Небес, Святым Триумвиратом Орудий.

Он сбрасывает боевую форму, снова обращаясь в человека, смотрит в теплые карие глаза девчонки, смотрит, как они радостно вспыхивают. Она понимает его неправильно. И ох как нехорошо с его стороны так вводить в заблуждение именно Агату.

Но не жрать же эту дурочку, в конце концов… Не ее, накормившую его, отдавшую ему свою воду, освободившую его, наконец.

Генрих неловко качает головой, и прядь его волос падает с плеча вниз, задевая девчонку по лицу. Она вздрагивает и начинает краснеть, и Генрих ощущает то неловкое смущение, что топит Агату все сильнее.

Ну ничего удивительного в этом нет. В Агате Виндроуз же видно скромницу, даже очков надевать не надо, зря Пейтон прохаживался по ее одежде. Девчонка не только выглядит весьма невинно, но и, в принципе, оставляет ощущение некого соприкосновения с целомудренностью. Девственницей смертную жизнь окончила, не иначе.

Генрих касается ее щеки. Агата едва заметно вздрагивает. И сердце ее начинает частить. Нежная какая девочка…

Влечение любым демоном чуется быстро. Потому что самый простой способ утоления демонического голода – это утоление похоти. Вот только Агату к Генриху сейчас не влечет, она сейчас его в основном боится. Странно. В демонической форме не боялась. И на кресте она его не боялась, и вполне себе пялилась.

– Ты спрашивала, верю ли я тебе, да? – мягко спрашивает Генрих, глядя в растерянные глаза напуганной его близостью Агаты.

Девушка торопливо кивает.

– Знаешь, птаха, я был бы очень рад поверить, – тихо выдыхает Генрих. – Вот только я правду знаю. Так что… Прости…

Она дергается, кажется, до нее доходит, что ничего хорошего за этими его словами не кроется, вот только даже в человеческой форме она Генриху ничего противопоставить не может.

Генрих наваливается на нее, прижимает к земле, а сам вгоняет трансформированный демонический коготь девчонке под ребро.

На когтях тоже яд. Не такой токсичный, как на зубах, и Агата не серафим, не архангел, ее душе много не надо, чтобы ослабнуть. Но этот яд слабый, его исцелят быстро. И только этим Генрих и успокаивается. Ведь оправдываться ему нечем.

– Прости, прости, прости, малышка, – с искренней горечью шепчет Генрих, ощущая, как выгибается от боли, а потом обмякает тело девушки. Смотреть, как закрываются ее глаза, нет сил.

Ведь она, именно она, обошлась с ним настолько милосердно, насколько он вообще не заслуживал. И кажется, след от прикосновения ее губ к его лбу начинает укоризненно пылать.

И будь у него хоть какой-то шанс, он бы сделал все для девушки, снявшей его с креста. Вот только его правда была довольно однозначная.

Он – исчадие ада.

Таким, как он, амнистия не полагается.

А сейчас… Сейчас нужно торопиться.

Святоша Пейтон в отключке долго не пробудет.

Я прихожу в себя и осоловело смотрю в белый потолок лазарета. М-м-м, какие радужные перед глазами плывут круги, как художница, я, разумеется, в восторге.

А как я…

Я помню “Прости, малышка”, хриплым шепотом выдохнутое мне прямо в ухо.

Я помню тяжесть тела демона, что прижимал меня к земле, не давая вырваться. И страх, которым сводило всю мою душу, всю меня, кажется, даже гортань сводило судорогой ужаса.

И боль под ребрами, справа, я тоже помню.

Он меня отравил? Генри?

Честно говоря, первый раз меня травил демон. Говорят, что чем сильнее демон, тем дольше потом отходишь после отравления, дольше восстанавливаешься от противной слабости.

А еще от яда демона начинает чесаться противное желание поступать неправильно. Грешить.

Хотя сейчас, пока я лежу и смотрю в белый потолок лазарета, из желания грешить у меня, пожалуй, шевелится только лень. Вообще неохота шевелиться. Хочется закрыть глаза и проспать еще часа три. Или шесть.