На самом деле идея пришлась ей совсем не по душе, однако в родительскую поддержку она уже не верила. Мать с отцом еле-еле выносят друг друга – разве остались у них силы еще и на нее? Майя не будет плакать перед ними, не будет задавать вопросы и в голову себе заглянуть не позволит, даже одним глазком. Она больше не доверит свои мысли этим двоим, которые ведут себя как слоны в посудной лавке. Чтобы уберечь себя, придется держать дистанцию.

Прошлой ночью Майю разбудил жуткий кошмар: высокие темноволосые незнакомцы протягивали к ней руки, пытались забраться в комнату через окошко. Резко втянув воздух, Майя проснулась. Пальцы дрожали так сильно, что даже не получалось набрать в телефоне сообщение Клер. И неизвестно еще, что страшнее: чужаки, которые хотели ее похитить, или тот факт, что подсознательно Майя желала, чтобы похищение удалось. Заснуть она уже не смогла.

«Ты же знаешь Майю. Сама она тебе ничего не скажет, нужно расспрашивать! Она совсем не такая, как Лорен. Если бы ты уделял им хоть немного времени…»

Вообще-то Майя не испытывала особого восторга по поводу своего удочерения, но в такие моменты, как сейчас, пожалуй, была даже рада тому, что не связана с этими людьми кровными узами. («Вот отстойно-то быть на твоем месте, Лор», – думала она, когда родительские ссоры становились чересчур громкими, чересчур опасными.) Проще представлять себе целый калейдоскоп разнообразных возможностей, в котором твоим родным человеком может оказаться буквально кто угодно. С другой стороны, именно из-за этого мир порой казался слишком большим, и Майя начинала чувствовать свою оторванность, боязнь уплыть в пустоту. Тогда она искала руку Клер и крепко хваталась за нее, силой возвращая себя на землю.

– Как думаешь, они разведутся? – спросила Лорен месяца два назад после того, как папа выбежал из дома, яростно хлопнув дверью, а мама даже не заглянула к ним перед сном. В ту ночь сестры спали в одной кровати, чего не делали с раннего детства.

– Не говори глупости, – отрезала Майя, хотя до утра не сомкнула глаз, прокручивая эту мысль. Кого выберут родители в случае развода? Лорен – их биологический ребенок, как справедливо отметила Эмили Уитмор, а Майя – нет.

Господи, что за чушь!

И все-таки.

Тем вечером, когда все поднялись наверх, когда Лорен вернулась в свою комнату и заперлась изнутри, когда мобильник давно полагалось убрать, но проверять Майю никто не пришел, она допоздна переписывалась с Клер («Мои родители однозначно разводятся, лол»), а потом лежала с открытыми глазами. В три часа ночи все кажется более страшным, это факт.

Телефон неожиданно звенькнул: пришло уведомление о новом письме. Майя нажала кнопку меню. Где-то она читала, что каждая минута, проведенная с мобильным в постели, отнимает целый час сна. Тогда она сочла это утверждение чепухой, но теперь вполне допускала обратное.

– гласил заголовок.

Письмо было не от Лорен. Майя открыла его.

Раннее утро Хоакин любил больше всего.

Он любил наблюдать, как в ясные дни розовое небо постепенно делается золотистым, а потом ярко-синим. В пасмурный день ему нравился туман, который накрывал город, словно одеяло, окутывал холмы и скоростные магистрали и был таким густым, что порой Хоакин мог его потрогать.

Ему нравилась тишина этих утренних часов; нравилось, что можно кататься на скейте, не опасаясь сбить медлительных туристов или малышей, удравших от родителей. Хоакину нравилось быть одному. Так создавалось впечатление, что одиночество – его собственный выбор, и это было легче, нежели чувствовать себя одиноко среди людей, а именно так он себя чувствовал, когда пробуждался к жизни весь остальной мир, когда действительность брала свое и солнце растапливало туманное одеяло.

Съезжая по горке к Центру искусств, Хоакин наклонил туловище влево. Колеса на доске были новенькие – подарок «просто так» от восемнадцатой по счету пары опекунов.

Марк и Линда пробыли ими почти два года. Хорошие люди. Хоакин относился к ним с теплотой. Линда научила его водить старенький минивэн и даже не ругала за небольшую вмятину на задней пассажирской двери, появившуюся по его вине. Прошлым летом Марк шесть раз брал его на бейсбол; они сидели рядышком, молча наблюдали за игрой и отмечали верные судейские решения одобрительными кивками. «Приятно видеть отца и сына вместе на матче», – сказал им однажды какой-то старик, и когда Марк с широкой улыбкой обнял Хоакина за плечи, тот покраснел так густо, что его едва не бросило в жар.

Про свое раннее детство он знал немного. В интернате очутился в возрасте года, туда его сдала мать. Судя по записи в свидетельстве о рождении, которое один раз попалось ему на глаза, мать звали Мелиссой Тейлор, а отец носил фамилию Гутьеррес, но это было примерно десять социальных инспекторов назад, и родительских прав Мелиссу давно лишили. Она ни разу не пришла навестить маленького Хоакина. Каким же надо быть отвратительным ребенком, думал он, если даже родная мать не хочет тебя видеть?

О биологическом отце не было известно ничего, кроме фамилии и того, что он не был белым: для подтверждения этого факта Хоакину стоило лишь посмотреть в зеркало. «Ты похож на мексиканца», – заключил один из сводных братьев, когда Хоакин признался, что не знает своих корней. Утверждение это никто не пытался оспорить, на том и сошлись. Хоакин – мексиканец.

Менялись опекуны, приемные семьи, всякое бывало – и хорошее, и плохое. Одна мамаша как-то потеряла терпение и треснула Хоакина по затылку деревянной щеткой для волос, отчего у него, прямо как у героя мультика, из глаз посыпались искры. Другая престарелая чета по совершенно непонятным причинам заматывала левую руку Хоакина клейкой лентой, заставляя его пользоваться правой (это не помогло, он все равно остался левшой). Еще один отец имел привычку хватать его за шкирку, едва не расплющивая шейные позвонки, и этого Хоакин уж точно никогда не забудет. Была и такая семейная пара, которая держала еду для приемыша на отдельной полке в кладовой, а полкой выше, над продуктами из обычного магазина, рядками тянулись упаковки с кашами премиум-класса для родных отпрысков.

С другой стороны, была ведь еще и Хуанита, приемная мама, которая гладила Хоакина по голове и называла cariño[4], когда посреди зимы он свалился с кишечным гриппом. Была Эвелин, которая устраивала на заднем дворе битвы водяными бомбочками и пела на ночь песенку о трех цыплятках, что засыпают под маминым крылышком. Был еще Рик – он купил Хоакину большой набор масляной пастели, потому что считал его «чертовски талантливым». (Полгода спустя, когда Рик слишком много выпил и подрался с соседом, Хоакину пришлось покинуть этот дом. Краски он не забрал и до сих пор горевал по этому поводу.)

Марк с Линдой, последние в череде опекунов, хотели его усыновить. Вчера вечером, когда он сидел за столом на кухне и прилаживал к скейту новые колеса, они решились на разговор. Сели напротив, держась за руки, и Хоакин сразу догадался: его попросят вернуться в интернат. Такое случалось уже семнадцать раз, и он научился считывать признаки. Сейчас пойдут извинения-сожаления, слезы (только не его), а закончится все как обычно: Хоакин сложит свои немногочисленные пожитки в пакет для мусора и будет дожидаться, пока инспектор не приедет за ним и не отправит на новое место жительства. (Как-то раз социальная работница привезла ему настоящий чемодан, но в том доме, куда переехал Хоакин, во время драки двух родных детей чемодану настал конец. С тех пор Хоакин предпочитал мусорные мешки – если что, их не жалко.)

– Хоакин, – начала Линда, но он не дал ей продолжить. Линда ему нравилась, и он не хотел, чтобы в памяти остались эти ее неловкие оправдания и слабые попытки его утешить.

– Не надо, я понял, – перебил он. – Все нормально. Только скажите… это из-за той вмятины на дверце? Я бы мог все исправить. – Каким образом, Хоакин пока не представлял: работа в Центре искусств миллионных доходов не приносит, а как устранить вмятину самостоятельно, он понятия не имеет. Но, в конце концов, на то ведь есть ютьюб, так?