От моря пахло чёрной солью, тёплыми телами и перспективой изменить одиночеству. С кем? Да пусть бы вон с этим тёплым телом. Или с тем? У него мышцы пресса сильнее рвутся наружу. Правда, они заодно и все волосы с груди вытолкали:

– Прочь! Подальше от идеала.

Но идеальные ей не нравятся. И никогда не нравились. Идеальные никому не нравятся. А она как никто. Особенно здесь. Тогда остаётся чувственными губами улыбаться тому, чей живот позволяет всему торсу хранить природную шерсть вопреки солнцу и скидкам на эпиляцию.

Закрыла книгу. Называть губы чувственными – дурной тон или отсутствие той самой чувственности в личной жизни? Откровенно говоря, её это не волнует. От страсти к любовным романам в мягкой обложке, теряющей страницы при каждом удобном случае, ибо не жалко, одним критическим мышлением не избавиться. Вытянула ноги. Прям в море. Пусть оно пахнет и её тёплым телом. Её надеждами, которые наконец-то выползли из щуплых намёток в оформленное сейчас.

Солнце бесстыдно любило её кожу у всех на виду. Эти отношения обещали загар и, если верить специалистам, скопление меланоцитов. Почему врачи так некрасиво называют родинки? И зачем постоянно запугивают? Важно и с пренебрежением дают понять: всё, что ты любишь, ведёт тебя к смерти, и сразу же искренне удивляются, чего это народная медицина так популярна. Да потому, что она упёртый оптимист! И ещё разрешает вместо дорогущих лекарств молиться, капустный лист и отвар из репы. Людям нравится думать, что они рождены однажды и навечно. А медики обещают, что мы все непременно умрём. Они всегда обещают только плохое. Поэтому им верят меньше, чем целителям. Властям. Богу.

Мир давно воспринимает смерть как тенденцию. На вроде спорта: либо дайте два, чтоб утром и вечером, либо фу, только не это, я слишком люблю жить. Человечество разваливается напополам. Одни к ней тянутся, что аж суставы сводит от предвкушения. Бегут ломая ноги, позвонки, черепа. Другие корчатся лицами, вспоминая о необходимости умирать. Через край напрягает. Нет, не сегодня.

Ей тоже не нравилось думать о конечности бытия. Перехотелось. Она здесь как те – все другие. Которые с радостью отдадут смерть депрессивным, суицидникам и мечтателям увидеть у своего гроба плачущую от раскаяния кучку знакомых. Это всё не про неё. Оставаться без души на песочном пляже – тон подурнее чувственных губ. Она пнула волну в ответ. Посмотрела на торс, избранный для гипотетических утех. Хорош. Будто его обладатель притащил сюда своё полусовершенство в перерыве между съёмками боевика. Или мелодрамы? Куда лучше деть это тело: под ненастоящие пули или на псевдонатуральную женщину?

Ради побаловать задумчивость сомкнула веки, запрокинула голову. А она красивая? Не знает. Кто может знать? Как люди вообще понимают, что они красивые или некрасивые? Определённо, им кто-тоговорит. Мнение о себе – это всегда заслуга чья угодно, кроме собственной. Пускай. Она не нанималась оспаривать устои общества. Вопрос в следующем: где этот кто-то? Почему он сообщил всем, а её проигнорировал? Куда жаловаться?

Умные люди, цитируя умные книги так, будто толкуют исключительно от себя, на роль всезнайки выдвигают семью. Основная часть сценария достаётся самому ответственному – отцу. Именно ему в нагруженные шматами кутикул руки вручается хрупкое, как снежинка, детское принятие собственного Я. Отметка ровно на циферке ноль. И теперь её движение к минусу или плюсу подчиняется мужской сознательности. Но то ведь не лампочку вкрутить, не шурупы вгонять в безмолвную древесину. Этому не учат на уроках труда, об этом молчат на федеральных каналах. Папы не в курсе, красивый у них получился ребёнок или лучше с него маску не снимать и по окончанию пандемии.

Вообще-то настоящий мужик должен решать проблемы материального характера. Ещё быть строгим и бесстрашным. Где здесь про красоту? Про красоту у этих спрашивайте: отцов-одиночек, так и не женившихся на матерях своих деток, ибо суррогатные отношения изначально не располагали к браку. Настоящий мужик, тот, у кого на контрактную роженицу доход не поднимется, от красоты предпочитает воздерживаться. Заодно и от необходимости сказать чаду, что таки да, оно удалось. Пусть бы неправда, душа кривится, и пальцы на ногах сжимаются в кулак, но то ж на благо. Этому ведь их учили – врать: всем и везде. Все и везде.

Потёрла непроколотую мочку уха. Воспоминания стимулироваться отказались. Папа её красивой не называл. Значит, она некрасивая? Хотя он вслух и бурно восхищался автомобилем «Волга». Так и говорил:

– Смотри, какая красавица!

Ещё он называл красивой её мать. Когда выпьет, самой красивой. А та от Волги не далеко ушла. Причём шла по эстетической стезе абсолютно в другую сторону. Однако ж всё одно или даже потому папаня восторгался. Так есть ли смысл доверять вкусу такого человека?

Открыла глаза. Скривила губы. Совсем нечувственно. Из салонного зеркала маршрутки, пропитанного водительским потом и заводской болью, на неё пялилось расписанное недовольством лицо. Отвернулась. Заплёванное стекло грозилось отхаркиваться в ответ. Небо перепутали с потолком и отчаянно выбелили. Правда, успели запачкать. Несвежее солнце бесславно провалилось в некурящую трубу. Зато по-прежнему пахло тёплыми телами. Только этот аромат больше не располагал к желанию с кем-то делить ночь. Да и вообще к любым желаниям. Особенно жить.

Перекинула взгляд на затылок водителя. Упёрла ноготь большого пальца в стиснутые челюсти, отчего те немедленно ожили, точно их подключили к сети. Она не нравилась себе. Никогда. И отец её тут ни причём. Его мнение она похоронила вместе с ним. Память грузно легла на веки, но им больше не позволили сомкнуться. Опасно. Вдруг мечту снова потянет обниматься? Потом ещё одну. Их там целый ворох. И каждая дёргает за уголки губ. От каждой веет нежностью до мурашек на бледной коже, что усеяна родинками, хотя с настоящим солнцем её никогда и не знакомили. Воображение не в счёт. От него всегда одни неприятности. Только и делает, что выбивает ухабную почву из-под ног, взамен подсовывая мягкий песок. Ещё и запахом тёплых тел в нос тычет. Ну его! Прочь из сегодня. На сегодня достаточно.

Снова уставилась в заплёванное окно. Смотрела, как грязные дома меняются местами с выдохшимися деревьями. И всё равно видела своё отражение. Растерянное, разобранное. Но это даже к лучшему. Себя чёткую и явную выносить устала. Поэтому часто сбегала в мечты, в их режущие лаской объятия. А вдруг она к себе несправедлива? Усмехнулась. Неплохая попытка, однако уже надоела.

Остановки заставляли пожилую «Газель» совершать невозможное. Но она на провокации не велась. Дверь, упакованная в автоматические конструкции, не открывалась. Водитель, наконец осознав, что мат вот здесь вот бессилен, притих и занял исходную – молча исполнял вменённые обязанности: где надо останавливался, куда требуется нажимал. Маршрутка тоже исполняла: от приказов дать пассажирам волю скрипела всем корпусом, клялась немедленно развалиться точно надвое. Её обвиняли, ругали, над ней смеялись, а она просто как все: прикрывала нездоровье брюзжанием и возрастом.

К пониманию человек плохо приучен. Тихо сострадать, без советов и рвений, не пытаясь натянуть собственный кривой опыт на чужую жизнь, получается скверно. Особенно по утрам. А уж за свои деньги – извините, до свидания. И можете, кстати, даже не извинять.

Противостоять недугу «Газели» отважились три пассажира. Да, ровнёхонько три, ни больше ни меньше. Быстро самонашлись, ещё оперативнее самосплотились. Возглавлял организованную группировку джентльмен, что вид имел наиболее сведущий, где-то даже совсем уж дотошный. Крашеные усы в виде жидкой подковы и умерший зонт не обещали иного амплуа, кроме как предводителя. Мерклая роль функций досталась вон той парочке мрачно невзрачных молодцев. В общем-то, что ни говори, а без грубой физической силы радикально никак, сколь докучливо нынешний век ни рассовывал бы свои совершенные технологии в лица и руки, по умам и душам.