Агриппина сначала застыла, как статуя, а потом вдруг поняла, что крайне возмущена таким положением дел. Хоть и было неловко и страшно, она повернула голову и посмотрела на мужа.

– А ты не будешь…? – Она замялась, пытаясь подобрать нужные слова.

– Только тогда, когда ты ко мне привыкнешь, – ответил он. Она вздрогнула, когда он под одеялом нашел ее руку и, вытащив ту, мягко поцеловал тыльную сторону кисти. – Ты пока боишься и напугана.

– Конечно, – девушка с облегчением выдохнула, понимая, как ей повезло. – Я же тебя совсем не знаю.

– Узнаешь, – важно кивнул он и… принялся выцеловывать ее пальчики, кое-где покрытые мозолями. – И я тебя узнаю. Но что я знаю совершенно точно, так то, что ты моя. Если бы я тебя упустил… мне никто никогда в жизни не показал бы, что такое любовь.

Они неожиданно много говорили в ту ночь. Рассказывали друг о друге, узнавали что-то новое, переспрашивали и пару раз даже спорили. А к утру забылись умиротворенным сном, прижавшись друг к другу. Именно тогда Агриппина и подумала, что даже если она не полюбит этого мужчину, то друг из него получится очень хороший. А ведь это иногда даже дороже…

Она ошиблась. Полюбила до такой степени, что совсем не представляла, как будет жить без него. Без тихих вечерних разговоров с ним, без его какой-то зацикленности на классической музыке (она казалась ему частотно правильной), без ощущения, что для кого-то ты дороже всего мира. Агриппину Наумовну охватывал такой ужас, когда она держала руку умирающего мужа. Но ни словом, ни взглядом, никак она бы не позволила себе оскорбить его этим внутренним ужасом. Если ему сейчас нужно утешение, она его даст человеку, который когда-то дал ей веру в то, что она чего-то стоит.

Она прекрасно помнила, как он подбил ее получить высшее образование (пусть и вечернее), как, едва у нее опускались руки, он тут же подхватывал ее идеи и помогал претворить их в жизнь, никогда не оставляя ее один на один с проблемами. Она прекрасно помнила его слезы, когда он впервые взял на руки своего сына. И переезд с свою собственную квартиру, полученную от института. Как вдруг в том же доме дали квартиру и Сашке с Марькой (как ее называли все вокруг)… Как смешно было наблюдать за их отношениями.

Но Агриппина помнила не только счастье. Но и то, как у Сашу убило разрядом электричества прямо на работе, как утешала свою Макаровну, оставшуюся с дочкой на руках. Как вдруг та самая дочь выросла и отправилась покорять мир, как они оббивали порог детдома, чтобы забрать Петьку. И все это время рядом был Филипп. Скала. Константа. Незыблемость.

Когда врач попросил ее выйти из палаты, она совершенно честно встала, и даже сделала несколько шагов, прежде чем просто упасть на пол. Голова закружилась. Пришла в себя уже на каталке. Над ней склонились два обеспокоенных лица. Внуки.

– Ты как? – Михаил, нахмурившись, стал похож на отца. Тщедушный Филька больше смахивал на деда, но вот характер у него был материнский.

Женщина шумно выдохнула, но от осознания нахлынувшего горя по вискам побежали слезы.

– Не знаю, – выдавила из себя.

– Ба, тебе успокоительное вкололи, чтобы ты спокойнее была, – парни обеспокоенно смотрели на бабушку. – Родители сейчас уже приедут.

Агриппина Наумовна закрыла глаза, чувствуя, как на нее волнами накатывает апатия. Да, сейчас приедут дети и всё решат. Вот только… у нее как будто сердце только что вырвали из груди.

– Гриппка, что случилось? – В палату забежала Макаровна. – Мне Ильинична сказала, что ты в больнице…

Миша подхватил под локоток вбежавшую подругу бабушки и, отведя в уголок, тихо всё рассказал. Макаровна громко всхлипнула, но быстро взяла себя в руки и строго посмотрела на подругу.

– Так, Гриппка, – подошла она к каталке. – Ты чего это удумала? Никак в депрессию впасть решила?

– Изыди, – нахмурилась Наумовна.

– Ну уж нет! Ты мне моралей читать не вздумай, – не согласилась та. – Я еще помню, как ты на меня ведро ледяной воды вылила, когда мой Сашка того… И вместо того, чтобы горевать после похорон, я три недели от пневмонии лечилась.

Шмелёва поджала губы, молча сложила руки на груди и прикинулась валенком. Нет, в груди было всё так же больно. В голове были все те же вопросы. Но вдруг стало чуть легче дышать что ли.

Выдающегося учёного Филиппа Шмелёва похоронили через три дня с большими почестями и оркестром, который нанял НИИ. Лишь Агриппине было бы легче, если бы без всех этих коллег, если бы одна… Она бы выплакалась, но даже тут пришлось держать лицо, потому что этого самого лица не было на всех остальных. Даже Макаровна подвывала образцово-показательно, придав всей этой пышности какого-то неуместного фарса.

А уже потом…

– Нет, нет, езжайте домой, – Наумовна встала у двери своей квартиры и строго посмотрела на сына.

– Мам, но как же? Мы хотели остаться на пару дней, присмотреть за тобой, – принялся было говорить он, но напоролся на материнский взгляд и замолчал.

– Так, родственники, – она выразительно оглядела толпу, стоящую на лестничной площадке, – прошу вас запомнить одну вещь: я не инвалид. За мной не надо ходить, меня не надо жалеть, и ответственно говорю вам, что меня не надо опекать. Если мне будет нужна чья-то помощь, то я буду в состоянии связаться с вами. А теперь прошу всех покинуть мой подъезд, – указала она в сторону лестницы.

Все переглянулись и… решили сделать вид, что ничего не слышали. И возможно, женщина не устояла бы, если бы на помощь не пришла верная подруга. Марька Макаровна шумно чихнула. Все тут же повернулись к ней.

– Ой, что-то… аллергия у меня на похороны какая-то. Так, Гриппка, ты заходи, если будет желание. А я пошла. Нечего моим старым костям у чужих дверей стоять, – продекларировала она и медленно поплелась к лестнице. – А ну-ка, Филька, помоги спуститься. И ты Мишка тоже.

Парни послушались и, подхватив бабушкину подругу под локотки, принялись спускать ее вниз. Остальные не допущенные до дома гости переглянулись и по одному принялись уходить. Наумовна удовлетворенно кивнула.

– Мам, обещай, что позвонишь, если тебе что-то понадобится. Или ты плохо себя чувствовать будешь…, – окликнул ее сын.

– Обещаю, – кивнула она. – Но без предупреждения не приходите. Не пущу, – вздернула она подбородок.

Квартира встретила ее полной тишиной. Всё здесь было ровно так, как она оставила утром. Вот только теперь парадного костюма Филиппа в шкафу не было. Она сняла верхнюю одежду, тяжело ступая прошла в гостиную и упала на диван. Сил не было даже на то, чтобы заплакать. Просто сидеть и считать каждый вдох, чтобы понять, что еще живая.

Она запустила руку в карман кофты и вытащила белый лист бумаги, сложенный вдвое. Письмо от мужа. То самое, которое она до сих пор не решилась прочитать. Ведь если прочитает, то это будет, как прощание. Так, как будто… его больше никогда не будет рядом.

На глаза снова навернулись слезы. Наверное, не стоит больше откладывать. Нужно просто развернуть это письмо и прочитать, а потом все же дать волю чувствам и порыдать, как давно стоило сделать. Негнущимися пальцами она раскрыла лист и… поняла, что нужно идти за очками. Бисерный убористый почерк мужа сейчас было просто не разглядеть.

Очки для чтения нашлись на полке с книгами. Наумовна водрузила их на нос и вновь села на диван. Раскрыла письмо и принялась читать:

«Дорогая моя жена, Гриппочка моя! Знаю, меня уже нет. Прости, нужно было давно тебе сказать, но я хотел оградить тебя от этого. Врачи сказали, что пересадку делать поздно, а что-то другое просто не поможет. Зато я закончил все свои земные дела.

Но сейчас дело не во мне. Дело в тебе. Гриппочка моя, я знаю, как тебе сейчас больно и тяжело, но это жизнь. Мы с тобой прожили хорошую совместную жизнь. Счастливую. Теперь тебе придется жить счастливо без меня. Я знаю, что в последнее время моя научная деятельность была твоим основным занятием. Ты всегда была моим тылом. Если бы не ты, я бы точно не написал ту научную статью, и не смог бы набрать столько инициативных учёных… Многое пришлось бы отложить, если бы не ты. За это я безмерно тебе благодарен. Но сейчас прекрасно понимаю, что забот у тебя с моим уходом заметно убавится. А без дела ты сидеть не сможешь. Характер у тебя не тот.