– Господи! – вскрикнул Фред. – Да кто же это там?

– Я, я, твой дядя Скрудж… Обедать пришел… Ты позволишь войти?

Вот был вопрос! Фред чуть ему руки не вывихнул, втаскивая его в столовую. Через пять минут Скрудж был как дома. Ничего не могло быть радушнее приема его племянника и племянницы. Точно так же поступили, когда прибыли и Топпер, и полненькая сестрица, и все прочие гости. Какое удивительное общество, какая удивительная игра в фанты, какое у-ди-ви-тель-ное веселье!

На другой день Скрудж рано пришел в свою контору – о! очень и очень рано… Ему только и хотелось – прийти раньше Боба Крэтчита и застать его на месте преступления.

Так ему и удалось! Часы прозвонили девять – Боба нет; девять с четвертью – все нет Боба. Боб опоздал на восемнадцать с половиной минут. Скрудж сидел в раскрытой двери, чтобы лучше видеть, как Боб опустится в свой колодец.

Еще не отворив двери, Боб снял шляпу и «носопрят». А потом, в мгновение ока, очутился на своем табурете и так пустил перо по бумаге, как будто хотел догнать улетевшие девять часов.

– Эй, господин! – крикнул Скрудж, попадая по возможности верно в свой прежний тон. – Что так поздно?

– Мне очень неприятно, сэр! – сказал Боб. – Я немножко опоздал.

– Опоздали! – продолжал Скрудж. – Мне действительно кажется, что вы опоздали. Пожалуйте-ка сюда…

– Раз в году, сэр! – заметил робко Боб, вылезая из колодца. – Больше не случится… Загулял я вчера немножко, сэр!..

– Это все хорошо, – сказал Скрудж, – но я должен вам, любезный друг, заметить, что не могу терпеть таких беспорядков. А следовательно, – прибавил он, вскочив с табурета и толкнув Боба под бок так, что он отлетел к своему месту, – следовательно – я желаю прибавить вам жалованья.

Боб задрожал и протянул руку к линейке. Было мгновение, когда он хотел ударить линейкой Скруджа, схватить его за шиворот и позвать людей, чтобы на Скруджа надели смирительную рубашку.

– С веселым праздником, Боб! – проговорил важно Скрудж и дружески потрепал приказчика по плечу. – С более веселым, чем когда-либо. Я прибавлю вам жалованья и постараюсь помочь вашей трудолюбивой семье. Сегодня мы поговорим о наших делах за рождественским стаканом бишофа, Боб!

Скрудж не только сдержал слово, но сделал гораздо, гораздо более, чем обещал. Для Тини-Тима (он, разумеется, и не думал умирать) Скрудж сделался почти вторым отцом.

И стал Скрудж таким хорошим другом, таким хорошим хозяином и таким хорошим человеком, как всякий гражданин всякого доброго старого города, в добром Старом Свете. Нашлись господа, что подсмеивались над подобной переменой. Да только Скрудж позволял им подсмеиваться и даже ухом не вел.

В отместку этим господам он и сам смеялся – от полноты души.

С духами прекратил он всякие отношения – но зато завел с людьми – и дружески готовился каждый год встретить с ними Святки, и все отдавали ему справедливость, что никто так весело не встречал праздников.

Если бы то же говорили о вас, обо мне, о всех нас… А затем, как выражался Тини-Тим: «Да спасет всех нас Господь – всех, сколько нас ни есть!»

Один доллар восемьдесят семь центов. Это все. Из них шестьдесят центов монетками по одному центу. За каждую из этих монеток пришлось торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от безмолвного стыда, которое вызывала подобная бережливость. Делла пересчитала три раза. Один доллар восемьдесят семь центов. А завтра Рождество.

Единственное, что можно было сделать, это хлопнуться на старенькую кушетку и зареветь. Именно так Делла и поступила. Откуда напрашивается философский вывод: жизнь состоит из слез, вздохов и улыбок, причем вздохи преобладают.

Пока хозяйка дома проходит все эти стадии, рассмотрим же сам дом. Меблированная квартирка за восемь долларов в неделю. В обстановке не то чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность. Внизу, на парадной двери, ящик для писем, в щель которого не пролезло бы ни одно письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни одному смертному не удалось бы выдавить ни звука. К нему приложена карточка с надписью: «М-р Джеймс Диллингем Юнг». «Диллингем» развернулось во всю длину в недавний период благосостояния, ведь тогда обладатель указанного имени получал тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход понизился до двадцати долларов, буквы в слове «Диллингем» потускнели, словно не на шутку задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и непритязательное «Д»? Но когда мистер Джеймс Диллингем Юнг приходил домой и поднимался к себе на верхний этаж, его неизменно встречал возглас: «Джим!» – и нежные объятия миссис Джеймс Диллингем Юнг, уже известной вам под именем Деллы. И это, клянемся, было всегда очень мило.

Делла закончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Теперь она стояла у окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору вдоль серого двора. Завтра Рождество, а у нее только один доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она экономила буквально каждый цент, и вот все, чего она достигла! На двадцать долларов в неделю далеко не уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С расходами всегда так бывает. Только доллар восемьдесят семь центов на подарок Джиму! Ее Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая, что бы такое ему подарить к Рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное, драгоценное, что-нибудь, хоть самую малость достойное высокой чести принадлежать Джиму.

В простенке между окнами стояло трюмо. Вам никогда не приходилось смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры? Очень худой и очень подвижной человек, конечно, может, наблюдая последовательную смену собственных отражений в его узких створках, составить довольно точное представление о собственной внешности. Делле, даме весьма хрупкого сложения, в полной мере удалось овладеть этим искусством.

Вдруг она отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза ее сверкали, но за двадцать секунд с лица сбежали краски. Одним быстрым движением она вытащила шпильки и распустила волосы.

Надо сказать, что у четы Джеймс Диллингем Юнг были два сокровища, всегда составлявших предмет их гордости. Первым были золотые часы Джима, принадлежавшие его отцу и деду, другим – волосы Деллы. Если бы царица Савская проживала в доме напротив, Делла, вымыв голову, непременно просушивала бы у окна распущенные волосы – специально для того, чтобы заставить померкнуть все наряды и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же доме швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо, каждый раз доставал бы часы из кармана – специально для того, чтобы увидеть, как он рвет на себе бороду от зависти.

И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь, точно струи каштанового водопада. Они спускались ниже колен и плащом окутывали почти всю ее фигуру. Но сейчас она, нервничая и торопясь, сразу же принялась снова подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две или три слезинки упали на ветхий красный ковер.

Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую шляпку на голову – и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками в глазах, она уже мчалась вниз, на улицу.

Вывеска, у которой она остановилась, гласила: «M-me Sophronie. Всевозможные изделия из волос». Делла взлетела на второй этаж и остановилась, с трудом переводя дух.

– Не купите ли вы мои волосы? – спросила она у мадам.

– Я покупаю волосы, – ответила мадам. – Снимите шляпу, надо посмотреть товар.

Снова заструился каштановый водопад.

– Двадцать долларов, – сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую массу.

– Давайте скорее, – сказала Делла.

Следующие два часа пролетели на розовых крыльях – прошу прощения за избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.